|
Из Зеленой книги
АКШАНИ, ЯБИР ИБН
(XVII век) - по мнению анатолийских лютнистов,
какое-то время так называл себя шайтан, и под этим именем
он явился одному из самых известных музыкантов XVII
века- Юсуфу Масуди. Ибн Акшани и сам был искуснейшим музыкантом.
Сохранилась его запись одной мелодии, и по ней очевидно,
что при игре он пользовался более чем десятью пальцами.
Он был крупного сложения, не отбрасывал тени и носил
на лице мелкие глаза, как две полувысохшие лужицы. О
своем понимании смерти он не хотел говорить людям, но
давал об этом понять косвенно, рассказывая разные истории
к случаю, советуя им, как толковать сны или как добраться
до понимания смерти с помощью ловцов снов . Ему приписывают
два изречения: 1) смерть - однофамилец сна, только фамилия
эта нам неизвестна; 2) сон - это ежедневное умирание,
маленькое упражнение в смерти, которая ему сестра, но
не каждый брат своей сестре равно близок. Однажды он
решил на деле показать людям, как действует смерть,
и для этого взял в качестве примера одного военачальника-христианина,
имя которого дошло до наших дней: его звали Аврам Бранкович
, и воевал он в Валахии, где, как утверждал шайтан,
каждый человек рождается поэтом, живет вором и умирает
вампиром. Какое-то время Ябир Ибн Акшани был смотрителем
при мавзолее султана Мурата, и как раз к этому периоду
в его жизни относится запись с его слов, оставленная
неким безвестным посетителем.
Сторож закрывает мавзолей, и тяжелый звук замка
падает в гулкий мрак, словно имя ключа. Под грузом тоски,
его и моей, сторож садится рядом со мною на камень и
закрывает глаза. В тот самый миг, когда мне кажется,
что он уже уснул в своей части тени, он поднимает руку
и показывает на моль в галерее, выпорхнувшую то ли из
нашей одежды, то ли из покрывающих плиты ковров.
- Видишь, - рассеянно говорит он, - вон она,
высоко вверху, под белым потолком, и заметить ее можно
только потому, что она движется. Глядя отсюда, можно
было бы подумать, что это птица высоко в небе, если
небом считать потолок. Вероятно, для самой моли этот
потолок и впрямь все равно что небо, и только мы знаем,
что это не так. А она не знает и того, что мы это знаем.
О нас она вообще не подозревает. Вот и попробуй с нею
столковаться. Можешь ли ты ей сказать что-нибудь, все
равно что, но так, чтобы она тебя поняла и чтобы ты
был уверен, что она тебя поняла до конца?
- Не знаю, - сказал я. - А ты можешь?
- Могу, - бесстрастно проронил сторож, хлопнул руками
и, убив моль, показал мне на ладонях пыльцу от ее расплющенных
останков. - Как ты думаешь, поняла ли она меня?
- Так можно и свече доказать, что ты есть, загасив ее
двумя пальцами, - возразил я.
- Конечно, если свеча может погаснуть... Представь теперь,
- продолжал он, - что есть кто-то, кто знает о нас все,
что мы знаем о моли. Кто-то, кому известно, как, чем
и почему ограничен наш мир, - то, что мы считаем небом
и что для нас, в наших глазах, не имеет границ. Кто-то,
кто не может приблизиться к нам и лишь одним-единственным
способом - убивая нас - может дать нам понять, что и
нам принадлежит часть в этом бытии. Кто-то, чьей одеждой
мы питаемся, кто-то, в руке которого наша смерть - как
обращенная к нам речь, на которую ждут ответа. Убивая
нас, этот неизвестный сообщает нам о себе. И мы, через
отведенную каждому смерть, которая, может быть, не болee
чем просто урок какому-нибудь страннику, сидящему рядом
с убийцей, мы, повторяю, через нашу смерть как в приоткрытую
дверь видим в последний миг какие-то новые миры и какие-то
другие границы. Эта шестая, последняя мера страха смерти
(о котором нет воспоминаний) держит всех нас вместе,
в одном мире как в одной игре, связывая всех, кто в
ней участвуют, не зная друг друга. Поистине, иерархия
смерти - вот единственное, что связывает и приводит
в порядок многоразличнейшие миры как слои и ступени
одного необъятного мира, где смерть каждого - лишь один
из нескончаемых отзвуков в ее нескончаемой анфиладе...
Слушая его, я думаю: если все, что он говорит,
плод мудрости, опыта или вычитано из книг, то оно немногого
стоит. Но что если он просто вдруг сейчас оказался там,
откуда ему открыты другие миры и вообще открыт лучший
вид, чем прочим или даже ему самому день назад?..
После Ябир Ибн Акшани какое-то время жил скитальцем.
Вместе со своим музыкальным инструментом, сделанным
из панциря белой черепахи, он бродил по селам Малой
Азии, играл и гадал, пуская в небо стрелы, воровал и
выпрашивал по два сита муки каждую неделю. Погиб он
в 1699 году от Исы странной смертью.
Кора, Фараби Ибн
(VIII- IX вв.) - защитник ислама в хазарской полемике
. Данные о нем скудны и противоречивы. Аль Бекри , наиболее
значительный ее мусульманский хронист, имени его не
упоминает, - возможно, в знак уважения к Ибн Коре. Дело
в том, что Ибн Кора не любил, чтобы в его присутствии
произносили имена, в том числе его собственное. Он считал,
что мир без имен более ясен и чист. Под одним и тем
же именем скрываются и любовь, и ненависть, и жизнь,
и смерть. Он часто повторял, что это осенило его в тот
миг, когда у него в глазу погибла мошка, а он сам в
это время смотрел на рыбу, которая таким образом получила
ее в пищу. Согласно некоторым источникам, Ибн Кора так
и не добрался до хазарской столицы и в упомянутой полемике
не участвовал, хотя и был приглашен. Как утверждает
Аль Бекри, еврейский участник полемики тайком послал
навстречу Ибн Коре своего слугу с поручением отравить
его или зарезать, другие авторы говорят, что Фараби
по какой-то причине задержался в дороге и прибыл тогда,
когда обсуждение уже закончилось. Исход полемики показывает,
однако, что сам факт присутствия на ней исламского представителя
вполне достоверен. Когда удивленные участники полемики
увидели Ибн Кору, которому кое-кто в мыслях уже готовил
поминки, он, спокойно усевшись на скрещенные ноги и
глядя вокруг глазами, похожими на тарелки с жидким луковым
супом, сказал:
- В детстве, давным-давно, я видел однажды
на лугу, как столкнулись две бабочки; немного пестрой
пыльцы перелетело с одной на другую, и они упорхнули
дальше, а я об этом тут же забыл. Вчера вечером, когда
я еще был в пути, какой-то человек ударил меня саблей
- вероятно, с кем-то спутав. Прежде, чем я продолжил
путь, на моей щеке появилось немного пестрой пыльцы
вместо крови...
Известен один из главных в этой полемике доводов
в пользу ислама, который, как полагают, выдвинул Фараби
Ибн Кора. Хазарский правитель показал представителям
трех религий - еврею, арабу и греку - монету. Она была
треугольной, и с одной стороны на ней было обозначено
ее достоинство - пять слез (как хазары называли свои
деньги), а с другой изображен лежащий на одре человек,
который показывает трем юношам у одра связку прутьев.
Каган потребовал от дервиша, раввина и монаха
истолковать то, что они видят на монете. В исламских
источниках говорится, что представитель христианства
в этой полемике утверждал, будто речь идет о древней
притче:
отец на смертном одре показывает своим сыновьям, что
они будут сильны только объединившись, как связка прутьев,
которую нельзя сломать, тогда как отдельные прутья легко
переломать один за другим. Еврей утверждал, что изображение
символизирует части человеческого тела, единством которых
оно и живет. Фараби Ибн Кора не согласился ни с тем,
ни с другим толкованием. Он сказал, что трехрогая монета
чеканена в аду, так что смысл изображения никак не может
быть таким, какой предлагают иудей и христианин. Монета
показывает убийцу, который за содеянное преступление
приговорен к тому, что должен выпить яд и уже находится
на приготовленном для этого одре. Перед ним стоят три
демона: Асмодей - демон еврейской Геенны; Ахриман -
шайтан Джаханнам; и Сатана - дьявол христианской преисподней.
Три прута в руке убийцы означают, что его ожидает смерть,
если три демона потребуют возмездия, и спасение, если
они отрекутся от его жертвы. Таким образом, смысл изображенного
на трехрогой монете вполне ясен. Ад послал ее на землю
в напоминание. Жертва, за которую не заступится ни один
из трех демонов, ни исламский, ни еврейский, ни христианский,
останется неосвященной, а ее убийца будет помилован.
Это значит, что самое опасное - оказаться не принадлежащим
ни к одному из этих миров, каковая участь и постигла
хазар и их кагана. В таком случае оказываешься совершенно
беззащитным, и тебя может совершенно безнаказанно убить
кто угодно - Ясно, что таким образом Фараби Ибн Кора
указывал кагану, что ему и его народу более чем желательно
поскорее расстаться с прежней верой, предпочтя ей одно
из трех сильнейших вероисповеданий, а именно то, представитель
которого даст самые точные ответы на его вопросы. Кагану
показалось убедительным толкование, которое привел изображенному
на монете Ибн Кора, он признал его доводы бесспорными,
снял пояс и предался на милость Аллаха.
Те исламские источники, в передаче
которых Ибн Кора вообще не участвовал в полемике и не
присутствовал при дворе хазарского кагана, поскольку
еще в пути был отравлен, ссылаются на следующий текст
- предполагаемое жизнеописание Фараби. Ибн Кора был
уверен, что вся его жизнь уже записана в какой-то книге,
и все ее события можно узнать в давно рассказанной истории.
Он прочел всю «Тысячу и одну ночь» и еще тысячу две
истории, но ни в одной из них так и не нашел ничего
общего со своею судьбой. Конь у него был такой быстрый,
что его уши летели как птицы, пока сам он стоял на месте.
Тогда халиф из Самары послал его в Итиль для беседы
с хазарским каганом, чтобы склонить кагана принять ислам.
Начав готовиться к предстоявшей миссии, Ибн Кора среди
прочего велел доставить ему диван стихотворений хазарской
принцессы Атех , и там наткнулся на одно стихотворение,
прочитав которое, с изумлением убедился, что оно и есть
та самая давно разыскиваемая повесть, предопределившая
течение его жизни, - за тем разве лишь исключением,
что речь там шла о женщине, а не о мужчине. Все остальное
зато полностью совпадало, вплоть до такой детали, как
двор кагана, который в стихотворении назывался «школой».
Ибн Кора перевел это стихотворение на арабский, размышляя
при этом об истине, которая, может быть, просто фокус.
Перевод выглядит так:
Притча о страннице и школе
У странницы есть подорожная, которая на востоке
считается западной, а на западе восточной, так что она
подозрительна и на востоке, и на западе, и бросает две
тени - одну направо, другую налево. Странница ищет знаменитую
школу, где каждому, кто хочет стать учеником, предстоит
самое главное испытание, и ее находят лишь в конце долгого
пути, в глубине леса, изрезанного тропами. Пупок странницы
похож на пупок пресного хлеба, а путь такой долгий,
что съедает годы. Наконец у самого леса ей встречаются
два стража, и странница спрашивает у них дорогу к школе.
Опираясь на свои копья, они молча глядят на нее, хотя
дают понять, что знают дорогу. Потом один из них показывает:
иди прямо, на первом же пересечении тропинок сверни
налево, потом опять налево, и выйдешь прямо к школе.
Странница мысленно благодарит судьбу за то, что у нее
не спросили подорожную, иначе ее наверняка сочли бы
подозрительной особой - возможно, с дурными намерениями.
Странница продолжает путь, сворачивает на первую тропинку
налево, потом опять налево, - если следовать полученным
указаниям, вообще невозможно заблудиться, - однако в
самом конце вместо школы оказывается болото, а перед
нею вновь стоят эти двое, которые говорят с улыбкой
сожаления:
- Мы направили тебя по ложному пути; нужно
на первом перекрестке свернуть направо, а потом опять
направо, и тогда под конец найдешь школу. Но мы должны
были тебя проверить - действительно ли ты не знаешь
дорогу или только притворяешься. Сейчас, однако, уже
поздно, и тебе сегодня в школу не попасть, и значит,
ты вообще никогда ее не увидишь, потому что с завтрашнего
дня ее больше нет. Так что благодаря нашей небольшой
проверке ты упустила цель всей своей жизни, но ведь,
мы надеемся, ты понимаешь, что это бьло необходимо ради
тех, кто в самом деле достоин обучения, чтобы оградить
их от возможных дурных намерений прочих ищущих школу.
Однако и ты себя не вини понапрасну. Если бы ты пошла
не той дорогой, что мы тебе показали, -не налево, а
направо, - все равно получилось бы то же самое, потому
что тогда мы бы убедились, что ты нас обманываешь, -
что ты на самом деле знаешь дорогу к школе, хотя и делаешь
вид, что не знаешь, - и в таком случае тем более следовало
тебя проверить, ведь если ты скрываешь свои намерения,
значит они в самом деле подозрительны. Так что школы
для тебя все равно что нет. Но твоя жизнь не прошла
даром - ценой ее цели и смысла ты испытала одно из того,
что можно найти в этом мире. А это уже немало...
Так говорили они, а странница утешалась только
одним -тем, что за пазухой у нее подорожная, которую
никто не видел, так что эти двое на краю болота о ней
даже не подозревают, даже не знают, какого она цвета.
Правда, тем, что она их обманула и свела на нет всю
их проверку, она свела на нет и всю свою жизнь, которая,
стало быть, обернулась пустотой, притом такой, которая
для них одна, а для нее - другая. Потому что, в конце
концов, какое ей дело до их проверок? И ведь в любом
случае итог один и тот же, - сама цель ее жизни, которая
только что стала недосягаемой, все равно бы со временем
от нее отдалилась;
и странница думает, что, может быть, и целью-то была
не школа, а уже один лишь путь к ней или что-то на этом
пути, пусть даже сами поиски оказались тщетными. И эти
поиски, о которых она сейчас вспоминает, начинают казаться
ей все более прекрасными, и сейчас, уже после всего,
все более явственно предстает ее взору все то доброе,
что встретилось ей на этом пути, так что она приходит
к выводу, что самое главное было не в конце пути, перед
школой, а где-то гораздо раньше, может быть - еще в
самом начале, и что ей никогда бы в голову не пришла
эта мысль, если бы она все-таки нашла то, что искала.
В этом новом видении прошлого она, словно решивший рискнуть
торговец недвижимостью, который пускает в оборот все
свое будущее состояние, с растущей неотвратимой ясностью
различает те мелочи, которые в ее памяти почти не оставили
следа, и отбирает из них самые важные, а из самых важных
- важнейшие, пока в конце этого беспощадного и строжайшего
отбора не остается в безмолвии перед одним-единственным
воспоминанием:
Стол и на нем стеклянный кубок с вином,
окрашенным другим вином. Мясо только что подстреленных
бекасов, испеченное на верблюжьем навозе, еще сытное
от вчерашнего птичьего сна. Теплый хлеб с сумрачным
лицом твоего отца и пупком твоей матери. И сыр из молока
горных овец, молодой и старой. Рядом - свеча, увенчанная
каплей огня, а под нею - Книга, и сквозь нее течет месяц
джемаз-уль-акер.
КУ
(Driopteria filix chazarica) - плод родом с
побережья Каспийского моря. Даубманус пишет о нем следующее:
хазары выращивают фруктовое дерево, плоды которого
вызревают только в Хазарии. Эти плоды покрыты чем-то
похожим на рыбью чешую или на чешуйки шишки, растут
они высоко на стволе и, свисая с веток, напоминают рыбу,
которую трактирщики подвешивают за жабры у входа в свое
заведение, чтобы уже издали было видно, что здесь подают
уху. Иногда эти плоды издают звуки, похожие на пение
зябликов. На вкус они холодные и немного соленые. Осенью,
когда плоды становятся совсем легкими и внутри у них,
как сердце, пульсирует косточка, они, падая с веток,
какое-то время лежат, взмахивая жабрами, будто плывут
по волнам ветра. Мальчишки сбивают их рогатками, а иногда
ястреб по ошибке унесет в клюве такой плод, спутав с
рыбой. Поэтому у хазар можно услышать: Арабы прожорливы
как ястребы, - для них мы рыба, но мы не рыба, мы -
ку. Слово ку - название этого плода - единственное слово
хазарского языка, которое шайтан оставил в памяти принцессы
Атех , после того, как она забыла свой язык.
Порою по ночам слышатся крики: ку-ку! Это принцесса
Атех произносит единственное известное ей на родном
языке слово и плачет,пытаясь вспомнить свои забытью
стихи.
МАСУДИ ЮСУФ
(середина XVII в. - 25.IX 1689) - знаменитый
музыкант-лютнист, один из авторов этой книги.
Источники: Некоторые факты, касающиеся
Масуди, собрал в своем издании Даубманус, позаимствовав их из музыкальных рукописей
XVII века. Согласно этим источникам, Масуди трижды забывал
свое имя и трижды менял ремесло, но память о нем сохранили
как раз те, от кого он отрекся первыми, - музыканты
из Анатолии. Школы лютнистов в Измире и Куле породили
в XVIII веке множество легенд о Масуди, и эти легенды
передавались от одного музыканта к другому вместе с
его знаменитыми персторядами. У Масуди была в списке
одна ю арабских версий Хазарского словаря, которую
он дополнял сам, своею рукой, макая перо в абиссинский
кофе. Говорил он с усилием, как тужится тот, кто никак
не может до конца помочиться.
Масуди был родом из Анатолии. По преданию,
игре на лютне его учила жена, причем она была левша
и струны перебирала навыворот. Во всяком случае не подлежит
сомнению, что именно он ввел в обиход манеру игры, которая
в XVII и XVIII веках была распространена среди анатолийских
лютнистов. По разным легендам, у него было поразительное
чувство инструмента, которое помогало ему оценить лютню
прежде, чем он слышал ее звук. Совершенно так же он
чувствовал само присутствие в доме ненастроенной лютни,
оно вызывало у него приступы беспокойства, иногда даже
тошноту. Свой инструмент он настраивал по звездам. Он
знал, что левая рука музыканта со временем может забыть
свое ремесло, но правая никогда. Музыку он забросил
очень рано, и в связи с этим сохранилось одно предание.
Три ночи подряд он видел во сне, как один за
другим умирали его близкие. Сначала отец, потом жена,
потом брат. А на четвертую ночь ему приснилось, что
умерла и его вторая жена, женщина с глазами, которые
на холоде меняли цвет, как цветы. Глаза ее перед тем,
как она их закрыла, были похожи на две желтые зрелые
виноградины, в глубине которых видны косточки. Она лежала
со свечой в пупке, подбородок ее был подвязан волосами,
чтобы она не смеялась. Масуди проснулся и больше никогда
в жизни не видел ни одного сна. Он был в ужасе. Второй
жены у него никогда не было. Он обратился к дервишу
с вопросом, что может означать такой сон. Тот открыл
Книгу и прочитал ему:
О сын мой дорогой! Не говори о своем сне твоим
братьям! Потому что они сговорятся против тебя!»
Неудовлетворенный таким ответом, Масуди спросил
о значении сна свою единственную жену, и она ему ответила:
«Не говори никому о своем сне! Ибо он свершится
не с тобой, а с тем, кому его доверишь».
Тогда Масуди решил разыскать какого-нибудь
ловца снов , кого-нибудь, кто мог бы знать это на
собственном опыте. Ему объяснили, что ловцы
снов теперь встречаются редко, гораздо реже, чем раньше,
что скорее их можно встретить, направившись не на запад,
а на восток, потому что корни их искусства и само их
происхождение ведут к племени хазар , которое некогда
жило в предгорьях Кавказа, там, где растет черная трава.
Масуди взял лютню и отправился вдоль берега
моря на Восток. Он думал: «Человека нужно успеть обмануть
прежде, чем он пожелает тебе доброго утра, потом уже
поздно». Так поспешил он начать охоту на ловцов снов.
Однажды ночью его кто-то разбудил. Масуди увидел перед
собой старика, борода которого поседела только на концах,
как колючки на спине у ежа. Старик спросил Масуди, не
видел ли он в своих снах женщину с глазами цвета белого
вина, пестрыми в глубине.
- Они меняют цвет на холоде, как цветы! - добавил
незнакомец. Масуди сказал, что видел ее.
- Что с ней?
- Она умерла.
- Откуда ты знаешь?
- Она умерла в моем сне, у меня на глазах; во сне она
была моей второй женой. Она лежала со свечой в пупке,
подвязанная волосами.
Тогда старик зарыдал и сказал перехваченным
от слез голосом:
- Умерла! А я за ней шел сюда от самой Басры. Ее призрак
переселяется изо сна в сон, и я бреду за ней, иду по
следу тех, кому она снится вот уже три года.
Тут Масуди понял, что перед ним тот человек,
которого он ищет.
- Может быть, вы ловец снов, раз вы могли столько пройти
за этой женщиной?
- Я ловец снов? - изумился старик. - И это говорите
вы? Это вы ловец снов, а я лишь обычный любитель вашего
искусства. Образы, блуждающие изо сна в сон, могут умереть
только во снах того, кто родился ловцом снов. Вы, ловцы
снов, вы - кладбища, а не мы. Она прошла тысячи миль
для того, чтобы умереть в вашем сне. Только вы больше
не сможете видеть сны. Теперь единственное, что вам
остается, - это начать свою охоту. Но не за женщиной
с глазами цвета белого вина. Она мертва и для вас, и
для других. Вам нужно гнать другого зверя...
Так Масуди получил от старика первые сведения
о своем новом занятии и узнал все, что можно узнать
о ловцах снов. Если человек располагает надежными письменными
и устными источниками, говорил старик, он может довольно
хорошо освоить это искусство -так же, как суфий, который,
неукоснительно соблюдая общеобязательные требования
- шариат, принес кроме того покаяние - таубу
- и лишь затем обрел опору в вере - маком. Это
может каждый. Но истинный успех достанется только тому,
кто для него родился, кому Сам Аллах ниспошлет в виде
особой милости небесное озарение - хал. Самыми
лучшими ловцами снов были хазары, но хазар давно нет.
Сохранилось лишь их искусство и частью их словарь, который
его излагает. Они могли следить за образами, появляющимися
в чужих снах, гнать их, как зверя, от человека к человеку
и даже через сны животных или демонов...
- Как это получается? - спросил Масуди.
- Вы, конечно, замечали, что для человека, который погружается
в сон, в неописуемом промежутке между явью и сном совершенно
особым образом меняется сила земного притяжения. Его
мысли освобождаются тогда от притягательности земли,
полностью подчиняясь той силе, с которой земное притяжение
действует на его тело. В такие мгновения перегородка
между мыслями и миром становится пористой, она пропускает
человеческие мысли на свободу подобно тройным ситам.
В этот краткий миг, когда холод так легко проникает
в человеческое тело, мысли человека, бурля, вырываются
из него, и их можно прочитать без большого труда. Тот,
кто неотступно следует за засыпающим, сможет и без особых
упражнений понять, что он сейчас думает и к кому обращены
его мысли. А если упорными упражнениями овладеть искусством
наблюдения за человеческой душой в тот миг, когда она
открыта, то станет возможным продлевать время наблюдения
все дольше и проникать все глубже, в сам сон, станет
возможным охотиться в нем, какпод водой с открытыми
глазами. Так становятся ловцами снов.
Эти исповедники спящих, как называли их хазары, прилежно
записывали свои наблюдения, так же как делают это астрономы
или астрологи, читающие судьбу по Солнцу и звездам.
По приказу принцессы Атех , покровительницы ловцов снов, все, что связано
с этим искусством, вместе с житиями наиболее выдающихся
ловцов и жизнеописаниями их добычи, было собрано и сведено
в одно целое, своего рода хазарскую энциклопедию, или
словарь. Этот хазарский словарь ловцы снов передавали
из поколения в поколение, и каждый должен был внести
в него свою лепту. С этой целью много веков назад в
Басре была основана особая школа, «братство чистых»,
или же «друзей верности», - секта, которая, сохранив
в тайне имена состоявших в ней, издала Календарь
философов и Хазарскую энциклопедию, однако
эти книги были сожжены по приказу халифа Мостанджи заодно
со всеми богословскими книгами «друзей верности» и сочинениями
Авиценны. Таким образом, хазарский словарь в том изначальном
виде, в каком он был создан при принцессе Атех, не сохранился,
а список словаря, который есть у меня, это лишь арабский
перевод, и это единственное, что я могу тебе дать. Так
что возьми его, но знай, что ты должен весь его хорошенько
выучить, иначе, если ты не будешь как следует знать
словарь своего искусства, может случиться так, что ты
упустишь свою самую главную добычу. Итак, знай: при
охоте на сны слова хазарского словаря - то же, что следы
льва на песке перед обычным охотником.
Так говорил старик, и вместе со словарем он дал Масуди
под конец и один совет:
- Бренчать на струнах может каждый, а ловцом снов может
стать только избранник - тот, кому это даровало небо.
Оставьте свой инструмент! Ведь лютню выдумал еврей по
имени Ламко. Бросьте ее и отправляйтесь охотиться! Если
ваша добыча не умрет в чужом сне, как это случилось
с моей, она приведет вас к цели!
- Какова же цель ловца снов? - спросил Масуди.
- Цель - понять, что любое пробуждение - это лишь новый
сон на пути к освобождению от всяких снов. Тот, кто
поймет, что его день - это всего лишь чужая ночь, что
два его глаза - то же самое, что чей-то один, тот будет
стремиться к настоящему дню, дню, который принесет истинное
пробуждение из собственной яви, когда все становится
гораздо более явственным, чем наяву. И тогда человек
наконец увидит, что он одноглаз против тех, у кого два
глаза, и слеп против тех, у кого глаза открыты..
И старик поведал Масуди повесть об Адаме Рухани
Повесть об Адаме Рухани
Если соединить вместе все сны человечества,
получится один огромный человек, человеческое существо
величиною с необъятное царство. И это не просто какой-нибудь
смертный, а сам Адам Рухани, небесный Адам, ангельский
праотец человека, тот, о котором говорят имамы. Этот
Адам до сотворения человека изначально был третьим разумом
мира, однако затем настолько увлекся самосозерцанием,
что не заметил, как совсем заплутал, а когда очнулся
от этого помрачения, то сбросил в ад своих прежних попутчиков,
Иблиса и Ахримана, и вернулся к небу, но там ему досталось
быть уже не третьим умом, а лишь десятым, потому что
за это время семь небесных херувимов уже заняли ступени
над ним в небесной лестнице. Так Адам-предтеча отстал:
семь ступеней лестницы - это мера его отставания от
самого себя; и так родилось время. Потому что время-это
только та часть вечности, которая запаздывает. Этот
ангельский Адам, или пра-Адам, который был вместе и
мужчиной и женщиной, этот третий ангел, который стал
десятым, вечно стремится настичь себя самого, и порою
до цели рукой подать, но тотчас следует новое падение,
так что и по сей день он блуждает между десятой и второй
ступенью разума.
И вот получается, что человеческие сны - это
та часть природы человека, которая берет начало в Адаме-предтече,
небесном ангеле, ибо так же, как мы видим сны, так думал
Адам. Он был так же молниеносен и неуловим, как мы бываем
неуловимы и свободны только во сне, а говоря точнее,
наши сны созданы из его ангельской неуловимой свободы.
И говорил он так же, как мы говорим во сне, без настоящего
и прошедшего времени, в одном только будущем. И так
же, как на это не способны мы во сне, он не мог убить
или зачать. Поэтому ловцы снов блуждают по чужим снам
и, вылавливая из них по частичкам существо Адама-предтечи,
складывают из них то, что потом называют хазарскими
словарями, с тем чтобы из всех этих книг, составленных
вместе, воплотилось на земле необъятное тело Адама Рухани.
Если доступ к нашему ангельскому предку открывается
нам во сне тогда, когда он поднимается по небесной лестнице,
мы и сами приближаемся к Богу, а если тогда, когда он
в падении, то и мы удаляемся от Бога, но что при этом
с нами происходит, как и почему - от нас сокрыто. Мы
ищем вслепую, в надежде, что сольемся с ним как раз
тогда, когда он обращен ко второй ступени лестницы разума,
чтобы с ним и нам вознестись ближе к Истине.
Так что наше ремесло ловцов снов может принести
как неслыханную удачу, так и невообразимую беду. Но
здесь уж мы бессильны. Наше дело пытаться. Остальное
- дело лишь опыта и сноровки.
И под конец еще одно. Иногда по некоторым едва
уловимым признакам на перекрестках чужих снов можно
все же заключить, обращен ли сейчас на своем пути Адам-предтеча
к небу - или же этот путь как как раз повернул вниз.
Такие признаки всего явственней там, где двое видят
во сне друг друга. Поэтому заветная цель каждого ловца
- добраться до такой пары и узнать о них обоих
как можно больше, незаметно и как можно глубже войдя
в их жизнь. Потому что два таких человека - это две
частички тела Адама, которые в различных временах и,
значит, на разных ступенях лестницы мирового разума
- кроме, конечно, высшей ступени, где Бог плюнул Адаму
в рот и дал его языку четыре вида слюны. Поэтому, как
только найдешь двоих, которые видят друг друга во сне,
знай
- ты у цели! И после не забудь все, что выудил, все,
что собрал к хазарскому словарю, оставить там, где их
оставляют все ловцы снов, достигшие успеха, - в той
мечети в Басре, которая посвящена Рабии-пророчице...
Так старик говорил Масуди. И Масуди оставил
музыку и стал ловцом снов.
Первым делом он уселся читать о хазарах все,
что получил в подарок в виде словаря. На первой странице
было написано:
«В этом доме, как и во всяком, не каждого встретят
одинаково радушно и не всем окажут равные почести. Кого-то
усадят во главе стола, где подают самые изысканные блюда,
чтобы он первым видел все, что подносят, и мог выбрать
все, что ему по вкусу. Другой будет есть на сквозняке,
где у каждого куска по меньшей мере два запаха и вкуса.
Третий займет обычное место, где все куски и рты одинаковы.
А будут и такие, место для которых оставят у двери,
где подают только жидкий суп, а на ужин получают столько
же, сколько получает от своей истории рассказчик, то
есть - ничего». Затем в Хазарском словаре были
сообразно арабскому алфавиту собраны в цепочку биографии
хазар и других лиц, главным образом тех, кто способствовал
обращению хазарского племени в ислам. Из участвовавших
в этом обращении в качестве центральной фигуры предстал
дервиш и мудрец по имени Фараби Ибн Кора , о котором в словаре было более
чем достаточно, тогда как в других словарных статьях
то и дело встречались явные пробелы. Хазарский каган пригласил ко двору трех священнослужителей
- араба, еврея и христианина - с тем чтобы они ему растолковали
его сон. Однако составившие данную, арабскую версию
словаря исламские источники оказались небеспристрастны,
и поэтому отнюдь не все из троих толкователей были представлены
в равной степени; бросалось в глаза, что имена христианина
и еврея упорно замалчиваются. Да и в целом о них было
гораздо меньше сведений, чем о Фараби, отстаивавшем
преимущества ислама. Достаточно вскоре у Масуди возник
над Хазарским словарем вопрос: кто же были эти
двое других? Может быть, среди христиан есть кто-то,
кто знает своего толкователя снов - защитника греческой
веры на этих четырехсторонних переговорах при хазарском
дворе? Сохранилось ли его имя? И опять же, может быть,
еврейским раввинам известно что-нибудь об их представителе
на этой встрече? Не было ли и среди греков или евреев
людей, которые записали что-нибудь о своих ученых мужах
- христианине и еврее, участвовавших в дискуссии, как
записали предшественники Масуди об исламском? Доводы
этих чужестранцев, как отметил Масуди, в подаче словаря
далеко не столь блестящи и неотразимы, как доводы Ибн
Коры. Почему? Потому ли, что аргументы Ибн Коры были
в самом деле более убедительны и исчерпывающи, - или
же в еврейских или христианских книгах о хазарах, если
таковые имеются, их аргументы также по крайней мере
не уступают сказанному Ибн Корой? Может быть, они умалчивают
о нас так же, как мы о них? Может быть, стоит собрать
вместе все три рассказа о трех толкователях сна кагана
- и получится одна, общая хазарская энциклопедия или
словарь о хазарском вопросе, и тогда станет очевидной
истина? В таком Хазарском словаре можно было
бы попросту расположить в определенном порядке статьи
с именами и христианского и еврейского участников хазарской
полемики, дополнив все это, например, сведениями о ее
хронистах от греков и от иудеев. Ибо как вообще воссоздать
Адама Рухани, если не хватает некоторых частей его тела?
Когда Масуди рисовались такие возможности,
его охватывала жуть, он страшился открытых шкафов и
сундуков, из которых торчала его одежда, и он первым
делом спешил их закрыть, прежде чем вновь взяться за
свой словарь. Он принялся разыскивать еврейские и греческие
рукописи, связанные с хазарами, и хотя в складках его
тюрбана явственно читалось слово т Корана, он
искал встреч с неверными, щедростью и участием покупал
доверие встречавшихся на его пути греков и евреев, а
заодно изучал их языки, казавшиеся ему зеркалами, которые
по-иному отражают свет, и в этих зеркалах учился видеть
себя. Его хазарский архив рос, и он жил надеждой, что
придет день, когда можно будет дополнить его житием
собственной добычи, сообщением о своей доле проделанной
работы, своей скромной лептой во вселенское тело Адама
Рухани. Однако, как всякий настоящий охотник, он не
мог знать наперед, какою будет добыча.
А когда наступил месяц реби-уль-акер и третья
джума в нем, Масуди впервые заглянул в чужие сны. Он
заночевал на постоялом дворе рядом с человеком, лица
которого не было видно, но слышно было, как он напевает
какую-то мелодию. Масуди сразу не понял, в чем дело,
но слух его был быстрее мыслей. Имелся женский ключ
с отверстием вдоль оси, полый внутри, который искал
мужскую замочную скважину с осью внутри. И он нашел
ее. Лежавший с ним рядом во тьме вообще-то не пел, в
нем пел кто-то, кого он видел во сне... Стояла такая
тишина, что в темноте было слышно, как у лежавшего рядом
с Масуди цветут волосы. И тогда легко, как в зеркало,
Масуди вошел в огромный сон, засыпанный песком, не защищенный
от дождя и ветра, населенный дикими собаками и мечтающими
о воде верблюдами. Он сразу почувствовал, что ему грозит
опасность остаться калекой, и грозила она ему со спины.
Все же он зашагал по песку, который поднимался и опускался
в такт дыханию спящего. В одном из углов сна сидел человек
и мастерил лютню из дерева, которое до этого лежало
в ручье, корнями к устью. Сейчас оно было сухим, и Масуди
понял, что человек делает инструмент тем способом, который
был известен 300 лет назад. Значит, сон был старше того,
кто его видел. Время от времени человек из сна прерывал
работу и брал в рот горсть плова, каждый раз удаляясь
от Масуди по меньшей мере на сотню шагов. Благодаря
этому Масуди увидел сон до самого его дна, там было
мало света, испускавшего неописуемый смрад. В глубине
имелось какое-то кладбище, где два человека хоронили
коня. Одним из них был тот, кто пел. Но сейчас Масуди
не только слышал песню, но и увидел вдруг певца. Во
сне лежавшего рядом возник какой-то юноша, один его
ус был седым. Масуди знал, что сербские псы сначала
кусают, потом лают, валашские кусают молча, а турецкие
сначала рычат, а потом кусают. Снившийся с седым усом
не относился ни к одной из этих пород. Масуди запомнил
его песню, и теперь ему предстояло поймать другого,
кого во сне навещает этот самый наполовину седоусый.
Масуди сразу придумал, как это сделать. Он собрал нескольких
лютнистов и певцов - компанию загонщиков - и научил
их петь и играть по его указаниям. У него на пальцах
были перстни разных цветов, и каждый цвет соответствовал
десятиступеотатой лестнице звуков, которой он пользовался.
Масуди показывал певцам тот или другой палец, и по цвету
перстня, который требовал своего тона, так же, как каждый
род зверей выбирает только свой род пищи, его музыканты
знали, какой тон брать, причем ни разу не ошиблись,
хотя мелодия была им незнакома. Они пели в людных местах
- перед мечетями, на площадях, возле колодцев - и мелодия
становилась живой приманкой для прохожих, у которых
по ночам была та добыча, которую искал Масуди. Такие
застывали на месте, будто увидели льющийся с солнца
лунный свет, и слушали как зачарованные.
Выслеживая свою добычу, Масуди шел из города
в город вдоль берега Черного моря.Он начал подмечать
особенности тех, кто видит сон, ставший его целью. Там,
где число людей, которых во сне навещает седоусый юноша,
увеличивалось, он отмечал удивительные вещи: глаголы
в речи становились важнее существительных, которые при
первой возможности вообще выбрасывались. Иногда юноша
появлялся во снах целых сборищ. Армянские купцы видели
его под виселицей, установленной на повозке, запряженной
волами. Видели его потом и солдаты, он хоронил коней
на хорошо ухоженном кладбище над морем, видели его с
женщиной, лицо которой невозможно было разглядеть во
сне, виднелись только те на ее щеке места, величиной
с зерно, где седоусый оставлял следы поцелуев... А потом
вдруг добыча исчезла из виду, и Масуди потерял всякий
след. Единственное, что ему оставалось, - это внести
в свой Хазарский словарь все замеченное им во
время этого путешествия, и его записи - новые, распределенные
по алфавиту, и еще не упорядоченные старые - путешествовали
вместе с ним в зеленом мешке, который становился
все тяжелее. У Масуди, однако, было чувство, что от
него ускользают сны, которые снятся кому-то, кто был
совсем рядом, что он не успевает их схватить и определить,
чьи они. Снов было больше, чем спящих. Тогда взгляд
Масуди вдруг упал на его верблюда. Окунувшись в сон
животного, он увидел юношу с шишковатым лбом и с необычными
разноцветными усами, которые, казалось, были даны ему
в наказание. Над ним светило созвездие, которое никогда
не отражалось в море. Он стоял у окна и читал раскрытую
на полу книгу у себя под ногами. Называлась книга Liber Cosri , и Масуди не знал, что значат
эти слова, пока с закрытыми глазами смотрел сон верблюда.
К тому времени погоня привела его к бывшей границе Хазарии.
В полях росла черная трава.
Масуди встречалось все больше людей, которые
впускали на ночлег в свои сны юношу с книгой Liber
Cosri. Он понял, что иногда целые поколения или
даже сословия видят одни и те же сны и в них одних и
тех же их участников и обитателей. Но понял он и то,
что такие сны постепенно вырождаются и исчезают и что
они чаще встречались в прошлом. От этих снов люди старели.
Здесь, на границе, однако, в своей погоне он столкнулся
с чем-то совершенно новым. А именно - Масуди давно заметил,
что юноша с седым усом каждому, к кому приходит в сон,
дает в долг по серебря ной монетке, причем на очень
выгодных условиях, всего под один процент в год. И эти
одолженные во сне суммы зачастую воспринимались здесь,
на задворках Малой Азии, как гарантийные письма, потому
что считалось, что видящие сновидения не могут обмануть
один другого, пока в их жизни присутствует тот, кого
они видят во снах и кто держит в своих руках все расписки
и счета. Таким образом, существовало что-то вроде хорошо
поставленной двойной бухгалтерии, которая охватывала
и объединяла капитал яви и сна и которая основывалась
на общем молчаливом согласии участников сделки...
В одном местечке, оставшемся для Масуди безымянным,
он зашел в шатер, где какой-то перс устраивал представление.
Народу набилось не продохнуть, в середине на высокой
кипе ковров хозяин установил мангал, и вскоре перед
зрителями появилась голая девочка. Она тихо скулила,
а в руках у нее было по зяблику, и того, что в левой,
она время от времени отпускала, но стоило птице выпорхнуть,
как девочка тут же хватала ее молниеносным движением.
Девочка страдала странной болезнью: ее левая рука была
быстрее правой. Она причитала, что левая рука у нее
так торопится, что умрет самой первой:
«Никогда меня не похоронят с моей левой рукой.
Я так и вижу, как она покоится одна, без меня, в маленьком
гробике, без памятника над ним, без имени, как
в каком-то корабле без кормы...»
После ее слов перс обратился к присутствующим
с просьбой - этой ночью всем вместе увидеть девочку
во сне, чтобы помочь ей исцелиться, и подробно описал,
каким должен быть сон. Народ начал расходиться, первым
ушел Масуди с таким чувством, будто в языке у него образовалась
кость, что он и записал в свой Хазарский дефтер,
обмакнув перо в горячий абиссинский кофе. Ему здесь
делать было нечего. У перса несомненно есть свой дефтер.
Он тоже ловец снов. Значит, можно служить Адаму Рухани
по-разному. Тот ли путь служения у Масуди?
И вот наступил месяц джемаз-уль-эвел и вторая
джума в нем. Под покровом речного тумана на берегу лежал
в песке новый город, голый и теплый. Его не было видно
из-за тумана над водой, а в воде под туманом отражался
каждый его минарет, вонзенный в быстрину. А за туманом,
на суше, лежала тишина, глубокая, трехдневная, и Масуди
почувствовал, что от этой тишины, от этого города и
от жаждущей воды в нем просыпается мужское желание.
В тот день он желал женского хлеба. Один из загонщиков,
которых он послал в город петь, вернулся и сообщил ему,
что они кое-что нашли, на этот раз - женщину.
- Иди по главной улице, пока не почувствуешь
запах имбиря. По этому запаху ты найдешь ее дом,
потому что она кладет имбирь в любое блюдо.
Масуди шел по городу и остановился, едва лишь запахло
имбирем. Женщина сидела перед костром, на котором стоял
чугунок, на поверхности супа лопались пузыри. Дети с
посудой и собаки выстроились в очередь и ждали. Из чугунка
она половником разливала суп детям и собакам, и Масуди
понял, что она разливает сны. Ее губы меняли цвет, и
нижняя была похожа на перевернутую скамейку. Она сидела
на остатках недоеденной рыбы, как бродячая собака на
костях добычи, и когда Масуди приблизился, она и ему
предложила налить в миску, но он с улыбкой отказался.
- Я не могу больше видеть сны, - сказал он, и она отставила
чугунок.
Она была похожа на цаплю, которая во сне видит себя
женщиной. Масуди с ногтями изгнившими и изглоданными,
с угасшими глазами лег на землю возле нее. Они остались
одни, было слышно, как дикие осы точат жала о сухую
кору деревьев. Он хотел поцеловать женщину, но ее лицо
вдруг совершенно изменилось. Его поцелуй приняла совсем
другая щека. Он спросил, что случилось, и она сказала:
- Ах, это дни. Не обращай внимания, на моем
лице они сменяются в десятки раз быстрее, чем на твоем
или на морде твоего верблюда. Но ты напрасно хлопочешь
под моим плащем, там нет того, что ты ищешь. У меня
нет черной галки.
Существуют души без тела, евреи их называют
дибуки, а христиане - кабалы, но существуют и тела без
пола. У душ нет пола, но тела должны его иметь. Пола
нет только у тех тел, у которых его отняли демоны. Так
случилось и со мной. Шайтан по имени Ибн Хадраш отнял
у меня пол, но пощадил мою жизнь. Одним словом, теперь
мой любовник только Коэн .
- Кто этот Коэн? - спросил Масуди.
- Еврей, которого я вижу во снах и за которым
ты гонишься. Юноша с седым усом. Его тело спрятано в
трех душах, а моя душа спрятана в плоть, и только с
ним я могу ею поделиться, когда он приходит в мои сны.
Он искусный любовник, и я не жалуюсь. К тому же он единственный,
кто еще помнит меня, кроме него в мои сны никто больше
не приходит...
Так Масуди впервые, встретившись с этой женщиной, узнал
имя его предполагаемой добычи. Имя юноши было Коэн.
- Откуда тебе это известно? - решил проверить Масуди.
- Я слышала. Кто-то его окликнул, и он на это имя отозвался.
- Во сне?
- Да. Это было в ту ночь, когда он отправился в Царьград.
Только Царьград в наших мыслях всегда на сотню поприщ
западнее настоящего Царьграда.
Потом женщина достала из-за пазухи что-то вроде
плода, похожего на небольшую рыбу, протянула это Масуди
и сказала:
- Это ку . Хочешь попробовать? Или хочешь чего-нибудь
другого?
- Я бы хотел, чтобы ты здесь и сейчас увидела во сне
Коэна, - сказал Масуди, и женщина заметила с удивлением:
- Твои желания скромны. Слишком скромны, если учесть
то, что привело тебя ко мне, по, судя по всему, ты этого
не понимаешь. Я исполню твое желание; сон этот я буду
смотреть именно для тебя, и я заранее дарю его тебе.
Но берегись - женщина, которая преследует того, кто
тебе снится, доберется и до тебя.
Она опустила голову на собаку, ее лицо и руки
были исцарапаны бесчисленными взглядами, которые веками
касались ее, и приняла в свой сон Коэна, произнесшего:
- Intentio tua grata et accepta est Creatori,
sed opera tua поп sunt accepta...
Скитания Масуди были окончены, от этой женщины
он узнал больше, чем за время всех поисков, теперь он
спешил, как дерево, распускающее почки. Он оседлал верблюда
и устремился в обратный путь, в сторону Царьграда. Добыча
ждала его в столице. И тут, пока Масуди взвешивал, насколько
удачна его последняя охота, его собственный верблюд
обернулся и плюнул ему прямо в глаза. Масуди бил его
мокрой уздечкой по морде до тех пор, пока тот не выпустил
всю воду из обоих горбов, но так и не смог разгадать,
что означал этот плевок верблюда.
Дорога липла к его обуви, он шагал, твердя
слова Коэна словно музыкальную фразу, потому что не
понимал их, и думал о том, что нужно вымыть обувь на
первом же постоялом дворе, потому что дороги требовали
от прошагавших по ним за день подошв вернуть налипшую
грязь на место.
Один христианский монах, который был силен
только в греческом, распознал в том, что запомнил Масуди,
латынь, и посоветовал обратиться к местному раввину.
Тот перевел ему фразу Коэна: «Создателю дороги твои
намерения, но не дела твои!»
Так Масуди убедился, что желания его сбываются
и что он на верном пути, потому что давно знал эту фразу
по-арабски - это были слова, которые несколько сот лет
назад ангел сказал хазарскому кагану. Масуди уже догадался,
что Коэн - один из тех двоих, кого он ищет, ибо Коэн
гнался за хазарами по еврейским преданиям так же, как
Масуди по исламским. Коэн был тот человек, которого,
корпя над своим хазарским словарем, провидел Масуди.
Словарь и сны складывались в изначальное целое.
Однако именно тогда, когда Масуди стоял на
пороге великого открытия, когда стало ясно, что его
добыча - что-то вроде его близнеца в погоне за хазарскими
историями, Масуди совсем забросил Хазарский словарь
и никогда больше к нему не возвращался. Было это так.
Однажды ночью на постоялом дворе, когда мрак
кружился красноватыми хлопьями, Масуди глубоко дышал
у себя в постели. Тело казалось ему кораблем, мерно
качающимся на волнах дыхания. В соседней комнате кто-то
играл на лютне. Даже столетия спустя среди лютнистов
Анатолии кружила легенда об этой ночи и этой музыке.
Масуди сразу понял, что лютня - что-то неслыханное.
Дерево для грифа не было срублено топором, и звук в
нем остался жив. Кроме того, оно росло где-то на высоте,
где леса не знают воды. И наконец, сам кузов не был
деревянным, он был из чего-то иного, что некогда тоже
было живым. Масуди чувствовал это так же, как любители
выпить чувствуют разницу в опьянении от белого и от
красного вина. Мелодия, которую играл незнакомец, была
известна Масуди, и относилась к числу самых редких,
так что он удивился, услышав ее в такой глуши. В этой
мелодии был один очень трудный перебор, и Масуди в те
времена, когда он еще занимался игрой на лютне, разработал
специально для него особый "персторяд", которьш потом
получил настолько большую известность, что именно им
пользовались все лютнисты при исполне-
нии того, что он сейчас слышал. Однако у незнакомца
было какое-то другое решение, еще лучше, чем то, которое
нашел в свое время Ма-суди, и Масуди никак не мог уловить,
в чем дело. Охваченный изумлением, он ждал, не повторится
ли мелодия, и когда это случилось, его озарило. Незнакомец
в этом трудном месте пользовался не десятью, а одиннадцатью
пальцами. Это могло означать только то, что играет шайтан,
потому при игре он помогает себе хвостом.
"Вот интересно, кто кого поймал - он меня или
я его?" - прошептал Масуди и побежал в соседнюю комнату.
Там он увидел человека с тонкими пальцами равной длины.
В бороде его змеилась седина. Звали его Ябир Ибн Акшани
, и перед ним лежал инструмент, сделанный из панциря
белой черепахи.
- Покажи мне, - воскликнул Масуди, - покажи
мне! То, что я слышал, невозможно...
Ябир Ибн Акшани зевнул, лениво и протяжно,
словно рождая этим невероятно длинным зевком невидимого
ребенка.
- Показать что? - ответил он и расхохотался.
- Хвост? Но ведь тебя не интересуют музыка и лютня,
ты с ними давно расстался. Сейчас ты толкователь снов.
Так что тебя интересую я. Хочешь, чтобы тебе помог шайтан?
Ведь в Книге сказано - шайтан видит Бога, а люди
нет. Что же ты хочешь знать обо мне? Я езжу верхом на
страусе, а когда иду пешком, то со мною
свита демонов, маленьких шайтанов, среди которых
есть и один поэт, который за много столетий до того,
как Аллах создал первых людей, Адама и Еву, уже писал
стихи о нас, шайтанах, и о семени дьявола. Но я надеюсь,
ты не примешь их близко к сердцу, это ведь всего лишь
стихи. Первое слово всегда как яблоня со змеем вокруг
ствола, корнем в земле и кроной в небе. Я расскажу тебе
кое-что другое.
Начнем с того, что известно каждому читателю
Корана. Я, как и все шайтаны, сделан из огня,
ты из глины. У меня нет другой силы кроме той, которую
я влил в тебя и беру от тебя же. Ибо в истине можно
найти только то, что сам в нее вложишь. Но и это немало
- в истине всему найдется место. Вы, люди, на небе воплотитесь
во что пожелаете, - если, конечно, попадете в рай, -
зато земная ваша жизнь - заточение в одной и той же
форме, завершенной одним уже человеческим рождением.
Мы же, наоборот, на земле принимаем вид кого угодно,
в зависимости от нашего желания, причем можем его менять
как заблагорассудится, но стоит нам перейти Кевсер,
райскую реку, - и мы остаемся па небе навсегда осужденные
быть шайтанами, то есть именно теми, кто мы есть. Однако,
поскольку мы происходим от огня, наши воспоминания не
могут совершенно выцвести, как ваши - тех, кто замешан
на глине. И вот тут-то и очевидно неустранимое различие
между мною, шайтаном, и тобою, человеком. Тебя Аллах
создал двумя руками, а меня - одной, но мой род, род
шайтанов, появился раньше твоего человеческого. Таким
образом, самое важное различие между тобой и мною -
во времени. И хотя наши муки - что сиамские близнецы,
мой род прежде твоего пришел в Джаханнам, в преисподшою.
А после вас, людей, туда придет новый, третий род. Поэтому
твоя мука навсегда останется короче моей. Потому что
в будущем Аллах уже выслушал тех грядущих, третьих,
которые возопили к Нему:
"Накажи этих прежних вдвойне, чтобы нам досталось
меньше мучений!" Это значит, что мучения нельзя назвать
бесконечными. Так что узел именно здесь, здесь начинается
то, чего нет в книгах, и именно здесь я могу тебе быть
полезен. Слушай внимательно: наша смерть старше вашей.
Опыт умирания у моего рода шайтанов больше человеческого,
и мы лучше его помним. Поэтому я знаю и могу рассказать
тебе о смерти побольше того, что мог бы рассказать любой
из твоих, как бы ни был он опытен и мудр. Мы дольше
вас жили со смертью. Так что слушай, если у тебя в ухе
есть золотая серьга, не упусти случай. Потому что тот,
кто рассказывает сегодня, и завтра останется при своем,
а тот, кто слушает, может услышать лишь однажды. И Акшани
поведал Масуди
Повесть о смерти детей
Смерть детей всегда прообраз смерти родителей.
Мать рождает себя для того, чтобы дать жизнь своему
ребенку, ребенок умирает, чтобы смерть отца получила
образ в смерти ребенка. Когда ребенок умирает прежде
отца, отцовская смерть становится вдовой, она искалечена,
она остается без образа. Поэтому мы, демоны, умираем
легко - у нас нет потомства, и никакой образ смерти
нам не указан. Так и у людей - бездетные умирают легко,
потому что в вечности вся совокупность их деяний гаснет,
причем мгновенно. Иными словами, будущая смерть ребенка
как в зеркале отражается в смерти каждого родителя,
как бы по обратному закону. Смерть - единственное, что
передается по наследству не в будущее, а в прошлое,
переходит с молодых на старых, с сына на отца - смерть
свою предки наследуют от потомков как дворянство. Семя
смерти - родовой герб уничтожения, его несет потоком
времени из будущего в прошлое, и так этим семенем связаны
смерть и рождение, время и вечность, Адам Рухани с самим собой. Природа смерти, таким
образом, та же, что у наследственности. Но при этом
речь не о наследовании, например, черных ресниц или
козьей оспы; речь о том, как каждый человек переживает
смерть, а не о том, от чего он умирает. Человек умирает
от клинка, болезни или возраста, но переживает при этом
нечто совсем иное. Человек никогда не переживает свою,
а только чужую смерть, причем будущую, - именно смерть
своих детей. Таким образом он превращает смерть в нечто
вроде семейного достояния. Тот, у кого нет потомства,
будет иметь только собственную смерть, одну-единственную.
И наоборот, тот, у кого есть дети, будет иметь не свою,
а их смерть, причем умноженную. Страшна смерть тех,
у кого большое потомство, потому что она умножается,
так как жизнь и смерть вовсе не обязательно должны в
равном соответствии уравновешивать друг друга. Вот тебе
пример. В одном хазарском монастыре много веков назад
жил один монах по имени Мокадаса аль Сафер . Его молитвенный подвиг
состоял в том, что за всю его долгую жизнь в монастыре,
где с ним было десять тысяч девственниц, все они зачали
от него, и он стал отцом десяти тысяч детей. Знаешь
ли, отчего он умер? Проглотил пчелу. А знаешь, как он
умер? Умер сразу десятью тысячами смертей, его смерть
была помножена на десять тысяч, по одной за каждого
ребенка. Его не пришлось даже хоронить. Десять тысяч
смертей разнесли его на части, такие мелкие, что от
него ничего не осталось, кроме этой притчи.
Это похоже на другую, всем известную басню
о связке прутьев, которую вы, люди, понимаете неправильно.
Отец, показывающий на смертном одре своим сыновьям,
как легко сломать один прут, на самом деле показывает,
как легко умирает тот, у кого только один сын. А когда
он показывает им, что прутья, если они в связке, сломать
намного трудней, он хочет сказать, что для него смерть
станет трудной, тяжелой работой. Он хочет сказать, как
мучительно умирать тому, за кем много детей, - умирать,
когда их смерти размножаются, потому что отец заранее
переживает агонию каждого. Так что чем больше в связке
прутьев, тем в большей ты опасности и тем меньше у тебя
сил. Что же до женской смерти и женских родов, то сейчас
говорить о них не будем - они совсем другой природы,
женские смерти иные, нежели мужские, у них другие законы...
Примерно так эта тайна тайн выглядит отсюда,
откуда мы, шайтаны, с нашим опытом смерти, с которым
ваш не сравнить, можем и увидеть больше. Советую тебе
подумать о том, что ты услышал, потому что ты ловец
снов, и если будешь внимателен, тебе представится возможность
все это увидеть самому.
- Как тебя понимать? - спросил Масуди.
- Цель твоей охоты, как известно всем толкователям
снов, которые подобно тебе толкутся в этом хламе, -
найти двоих, которые видят друг друга во сне. Из этих
двоих уснувший всегда видит во сне явь бодрствующего.
Так?
ХАЗАРЫ
- арабское Khazar,
китайское К 'osa, - название народа тюркского
происхождения. Этимологический корень - турецкое qazmak
(скитаться, переселяться) или quz (страна
горы, повернутой к северу;
северная, или теневая сторона). Встречается также название
Aq-Khazar - белые хазары - в отличие, очевидно,
от черных (Qa-ra-Khazar), о которых упоминает
Истахри. С 552 года хазары, по всей вероятности, принадлежали
к западному тюркскому царству и, возможно, участвовали
в походе первого кагана тюрок на крепость Суд (Дарбанд,
позже Дербент). В VI веке территория к северу от Кавказа
была населена сабирами (одним из двух крупнейших гуннских
племен). Однако некто Масуди-писарь (X в.) отмечает,
что именем сабир называли хазар тюрки. Во всяком случае,
когда хазары упоминаются в мусульманских источниках,
никогда не известно, имеется ли в видуодин народ. Похоже,
что у всего народа, как и его правителя, был двойник,
и, значит, упомянутое разделение хазар на черных и белых
может быть истолковано в ином смысле: на арабском хазар
означает белую и черную птицу, и в таком случае
белые хазары - это дни, а черные - ночи. Так или иначе,
в начальный период сохранившейся в памяти истории хазар
они одержали победу над одним мощным племенем с севера,
называющимся W-n-nd-r и упоминаемом в сочинении Худуд
аль алом (Пределы мира). Напрашивается аналогия
с оногундурами, - так треки называли болгар. Следовательно,
первые столкновения хазар в Прикав-казье были, по всей
вероятности, с болгарами и арабами. По данным из исламских
источников, первая война между хазарами и арабами вспыхнула
в 642 году на Кавказе; в 653 году в сражении при Баланджа-ре
арабский военачальник погиб, на этом она и закончилась.
Как отмечает Масуди-писарь, в то время столица хазар
была в Баланджаре; затем она переместилась в Самандар
и наконец в Атиль, или Итиль. Вторая война между арабами
и хазарами началась в 772 году (или несколько раньше)
и закончилась в 773-м поражением хазар. Это было во
времена Мухаммада Марвана, и каган тогда исповедовал
ислам. Хазарское государство, как отмечено па карте
арабского географа Идриси, занимало нижнее течение Волги
и Дона, включая Саркел иАтиль. У Истахри упоминается
караванный путь из Хазарии в Хорезм, а также царский
путь из Хорезма на Волгу.
О хазарах в исламских источниках говорится,
что они искусные земледельцы и рыбаки. В их стране есть
низина, где в течение всей зимы собирается много воды,
так что получается как бы озеро. Здесь они разводят
рыбу, такую жирную, что жарят ее без всякого масла.
Когда весной вода сходит, там сеют пшеницу, которая
дает прекрасный урожай благодаря тому, что земля здесь
удобрена рыбьим пометом, так что с одной и той же площади
каждый год получают два урожая:
один - рыбный, другой - пшеничный. Хазары настолько
хитроумны, что на растущих у моря деревьях выращивают
мидий: ветви притягивают ко дну, закрепляют их камнями,
- и через два года на этих ветвях нарастает множество
моллюсков, к тому же прекрасных на вкус, так что когда
на третий год камни убирают, из воды показывается обильный
урожай. Хазарское царство пересекает река с двумя названиями,
потому что вода в ее русле течет сразу в две стороны:
с запада на восток и с востока на запад. Эти две реки
в одной называются так же, как два хазарских времени
года, поскольку хазары считают, что пока сменяются четыревремени
года, проходит не один год, а два, причем, как и их
река, первый течет в одну сторону, а второй - в другую,
и дни и времена года этих обоих можно тасовать как игральные
карты, так что зимние дни чередуются с весенними, а
летние с осенними. Но и это не все:один хазарский год
течет из будущего в прошлое, а другой из прошлого в
будущее.
У каждого хазарина есть посох, на котором он вырезает
все важные события своей жизни, причем записи эти имеют
вид изображений животных, которые обозначают не события,
а состояния и настроения. Могилу владельцу посоха делают
по подобию того животного, чье изображение встречается
на посохе чаще других. Поэтому на их кладбищах могилы
расположены по кварталам в зависимости от того, какое
животное изображают надгробия: тигр, птица, верблюд,
рысь или рыба, а может быть, яйцо или коза.
По хазарскому поверию, на самой мрачной глубине
Каспийского моря есть безглазая рыба, которая как часы
отмеряет самое точное время во вселенной. Вначале, как
говорит хазарское предание, все, что было сотворено,
прошлое и будущее, все события и вещи плавали, растопленные
в огненной реке времени, все существа, бывшие и будущие,
были перемешаны как мыло с водой. Всякая живая тварь,
на страх прочим, могла в то время создавать любую другую,
и только хазарский
бог соли обуздал их своеволие и повелел всем рождать
лишь себе подобных. Он разделил прошлое и будущее, утвердил
свой престол в настоящем, но он посещает будущее и парит
над прошлым, озирая его. Он сам из себя создает весь
мир, но сам его и пожирает, пережевывая все старое,
чтобы потом изрыгнуть его омоложенным. Судьбы всех людей,
книга народов, записаны во вселенной, где каждая звезда
- своего рода колыбель и уже получившая завершенный
вид жизнь каждого народа или языка. Таким образом, вселенная
- это совершенная вечность, доступная созерцанию, в
которой судьбы человеческих родов мерцают как звезды.
Хазары могут читать цвета словно музыкальные
записи или буквы и числа. Войдя в мечеть или в христианский
храм и увидев настенную роспись или иконы, они из красок
изображения складывают его содержание и читают его или
поют, из чего следует, что живописцы прошлого владели
этим мастерством, которое так и осталось безвестным
и непризнанным. Всякий раз, когда в хазарском царстве
усиливается еврейское влияние, хазары отдаляются от
картин и теряют это свое тайное искусство, но больше
всего оно пострадало во времена иконоборчества в Византии,
и с тех пор так и кануло в забвение.
Будущее хазары представляют себе только в пространстве,
и никогда во времени. Их молитвы подчинены строгому
и заранее положенному распорядку, и если их связать
в одно целое, они дают картину Адама Рухани, третьего
ангела, символа веры хазарской принцессы Aтexv и ее секты священнослужителей.
У хазар обитатель или участник любого сна переселяется
в другие сны, и ловцы снов могут следить за его передвижениями.
В упомянутой секте есть такие, которые изо сна в сон
следят за теми, кто видит эти сны, и их обитателями,
и составляют их жития, как жития святых или пророков,
со всеми их деяниями и пространными описаниями смерти.
Ловцы снов в немилости у хазарского кагана, однако он
вынужден их терпеть. Они всегда носят с собой лист одного
растения, которое возделывают в большой тайне: оно называется
ку . Если такой лист наложить на дыру в парусе или
на рану, то в мгновение ока дыра или рана исчезает.
Устройство хазарского государства довольно
сложное, а его подданные делятся на родившихся под ветром
(это сами хазары) и всех остальных - тех, кто родились
над ветром, то есть пришли в Хазарию из других стран:
таковы греки, евреи, сарацины или русы. Хазары составляют
большинство населения, все остальные представлены лишь
незначительными общинами или сословиями, однако это
почти
незаметно благодаря поземельному устройству:
государсто разделено на округа, которые там, где есть
евреи, греки или арабы, называются соответственно, тогда
как самая большая часть хазарского государства, - та,
где живут одни лишь хазары, - делится на несколько округов
под разными названиями, так что наименование хазарского
носит только один из них. На севере, например, якобы
образовалась целая новая народность из тех, кто отрекся
от своего хазарского имени, и свой хазарский язык и
этот свой округ они называют иначе. Всем сказанным,
не говоря о вообще неблагоприятном положении хазар в
их царстве, объясняется то, что многие хазары действительно
отказываются от своего происхождения и языка, от своей
веры и обычаев, скрывают свое истинное лицо и выдают
себя за греков или арабов, рассчитывая таким образом
более удачно устроить свою судьбу. На западе Хазарии
можно встретить переселенцев из Византийской империи
- греков и евреев. В одном из округов, после их изгнания
роме-ями, евреев больше, чем прочих, но он единственный.
Так же и с другим округом, где проживают христиане,
а хазар называют нехристями. Вообще на одного хазарина
приходится пятеро переселенцев - главным образом греков
и евреев, - однако это не дает никакого представления
обо всей Хазарии, поскольку перепись населения проводится
только по округам.
При дворе число посланцев от округов сообразно
не численности населения каждого, а попросту общему
их числу - от округа по посланцу, - из чего следует,
что хотя в государстве большую часть составляют хазары,
при дворе их почти нет. Продвижение по службе в таких
условиях всецело зависит от слепой покорности нехазарам.
Один лишь отказ называться хазарином уже открывает дорогу
при дворе и сулит всяческие выгоды, тем более если за
этим последует неприятие вообще всего хазарского и предпочтение
интересам хазар интересов греков, евреев, туркмен, арабов
или готов, как здесь называют славян. Почему это так,
трудно сказать. Некий арабский хронист IX века записал,
что слышал от одного ровесника-хазарина нечто странное:
До нас, хазар, доходит лишь та часть будущего, где оно
самое твердое и плотное, и справиться с ним труднее
всего, так что приходится сквозь него пробиваться как
сквозь сильный ветер, стороной, потому что иначе оно
неотвратимо подбирается все выше по нашим ногам, словно
огромное болото из остатков и отбросов будущего, гниющих
и заплесневелых. Так что нам достается либо самая незавидная,
самая безжалостная часть будущего, либо то будущее,
которым уже попользовались, как могли его обтрепали
и изгадили, а мы даже не знаем, кому при дележе и растас-кивании
будущего достанется еголучший, еще никем не жеваный
кусок...
Такие слова становятся более понятными, если
учесть, что каган не допускает к власти молодое поколение,
пока оно не достигнет возраста пятидесяти пяти лет,
причем это правило действительно только для хазар. Для
прочих продвижение по службе куда легче, потому что
каган, который сам хазарин, считает, что раз их немного,
они для него не опасны. Согласно новым правилам придворной
жизни, количество должностей в чиновничьей иерархии
не возрастает, а сокращается в том случае, если их освобождают
те, кто их раньше занимал, то есть кто-нибудь из инородцев
или сверстников кагана. Так что когда через год-другой
приходит черед новому поколению пятидесятипятилетних
хазар получать государственные должности, все они либо
уже заняты, либо настолько ничего не значат, что нет
никакого смысла на них соглашаться.
В хазарской столице Итиль есть такое место,
где двое (это могут быть и совершенно незнакомые люди),
пройдя один мимо другого, получают каждый имя и судьбу
этого другого и продолжают жить обменявшись судьбами
как шапками. Среди тех, кто возле этого места ждет очереди
поменяться судьбой с другим, все равно с кем, больше
всего хазар.
В военной столице, которая находится в той
части страны, где больше всего хазар, награды и знаки
отличия всегда делятся поровну независимо от заслуг:
всегда внимательно следят, чтобы равное число наград
досталось и грекам, и готам, и арабам, и евреям - всем,
кто живет в хазарском царстве. Так же и с русами и другими,
да и с самими хазарами, которые награды и сопутствующие
им денежные выплаты делят с другими поровну, несмотря
на то, что хазар большинство. Однако в городах и поселениях
южных округов, где есть греки, или западных, где поселились
евреи, или восточных, где живут персы, сарацины и другие
племена, награды и отличия присуждаются только этим
инородцам, но не хазарам, потому что такие округа считаются
нехазарскими, хотя хазар там не меньше, чем остальных.
Так в своей части государства, в округах преимущественно
хазарских, хазары делят пирог с остальными, а в остальных
никто не дает им ни крошки.
Кроме того, хазары, как основное население,
несут на себе и основной груз военных обязанностей,
хотя у каждого из иных народов, населяющих Хазарию,
равное число военачальников. Воинам внушают, что заслуга
ратника - гармония и равновесие, все остальное недостойно
внимания. Поэтому получается, что именно на хазарах
лежит обязанность защищать границы государства и воевать
за него, в то время как евреи, арабы, греки, готы и
персы, живущие в Хазарии, тянут каждый в свою сторону,
к странам, откуда ведут свой род.
В случае военной опасности, по вполне понятным
причинам, описанные отношения меняются. Хазарам предоставляется
гораздо больше свободы, па них смотрят сквозь пальцы,
освежают воспоминания об их славных победах в прошлом,
ведь они - прекрасные воины, копьем и саблей орудуют
хоть ногой, рубят двумя саблями разом, обе руки у них
одинаково проворны, потому что обе с детства научены
воевать. Все же остальные, стоит только начаться войне,
присоединяются к своим государствам: греки вместе с
войсками ромеев жгут все на своем пути и требуют воссоединения
с Византией, с христианским миром; арабы переходят на
сторону халифа с его флотом; персы стоят за отмену обрезания.
Но после окончания войны все это забывается, те военные
знаки отличия, звания и заслуги, которые инородцы получили
на службе у врагов хазар, признаются действительными
и в качестве хазарских, а хазарам вновь приходится довольствоваться
выпечкой цветного хлеба.
Хлеб, в муку которого добавляют краситель,
- показатель положения хазар в хазарском государстве.
Выпекают его хазары, потому что в хлебородных частях
страны инородцев нет. В голодных землях, в предгорьях
Кавказа, питаются цветным хлебом, который продается
по цене чисто символической. Хлеб без красителя выпекают
тоже хазары, но продают его только за золото. И сами
хазары имеют право
покупать только этот хлеб по баснословной цене.
Если же кто-либо из хазар дерзнет купить дешевый, цветной
хлеб, что строжайше запрещено, то это может быть установлено
по его испражнениям, чем и занимается особая служба
вроде налоговой, которая время от времени проверяет
хазарские нужники и наказывает преступников.
ХАЗАРСКАЯ ПOЛEMИKA
- Как передает Димаски, во время полемики, от которой
зависело, какое вероисповедание примут хазары, в стране было очень неспокойно. Пока
в роскошном дворце каганаv велись переговоры, заволновалась
вся Хазария, до самых окраин все зашаталось, угрожая
рухнуть. Никого нельзя было дважды встретить в одном
и том же месте. Некий очевидец рассказывает про толпу
людей, которые волокли камни и спрашивали - где их положить?
Это были межевые камни, отмечавшие границу Хазарии.
В столицу их приволокли по приказанию принцессы Атех
и таскали до тех пор, пока не будет принято решение
о новой вере. В каком году это происходило, установить
не удалось, но если верить Аль Бекри , хазары приняли
ислам в 737 году от Исы, и вряд ли сразу после полемики.
Во всяком случае, точный год самой полемики неизвестен,
хотя вполне ясна ее суть. Каган, с трех сторон подвергавшийся
сильному давлению, был поставлен перед необходимостью
выборамежду тремя вероисповеданиями
-исламом, христианством и иудаизмом - и потому
велел призвать трех ученых мужей: еврея из числа изгнанных
из Халифата, затем греческого богослова из Царьградского
университета и, наконец, арабского толкователя и знатока
Корана. Этого третьего звали Фараби Ибн Кора , и в полемике он принял участие
последним, поскольку по пути в хазарскую столицу ему
чинились всяческие препятствия. Поэтому первыми ученый
спор начали представитель христианства и представитель
иудаизма. Каган все более склонялся на сторону грека.
Глаза у того были цвета жидкого супа, а волосы пегие,
и, сидя за трапезным столом, он говорил:
- Самое важное в бочке - отверстие, в кувшине
- то, что не кувшин, в душе - то, что не человек, в
голове - то, что не голова, а это - слово... Да слышит
тот, кто не умеет питаться тишиной.
Мы, греки, давая вам крест, не станем, как сарацины
или евреи, требовать в залог вашего слова. Мы не требуем,
чтобы вместе с крестом вы приняли и наш греческий язык,
- напротив, оставьте себе ваш, хазарский. Если же вы
решитесь принять веру иудеев или магометан, то заодно
вам придется принять их язык.
Этот довод показался кагану решающим, но тут
в полемику вмешалась принцесса Атех. Она сказала:
От. одного торговца птицами я узнала, что в городе у
Каспийского моря живут два прославленных мастера - отец
и сын. Отец - художник, и его работу узнаешь по самой
синей из всех синих красок, какие когда-либо встречались.
Сын - поэт, и его стихи узнаешь по тому, что тебе покажется,
что ты их уже слышал, но не от человека, а от растения
или, может быть, животного...
Надев дорожные перстни, я отправилась к
Каспийскому морю и в городе на его берегу без труда
разыскала тех, о ком мне говорил торговец. Я сразу узнала
обоих: отец писал прекрасные картины, а сын прекрасные
стихи на каком-то неизвестном мне языке. Они мне понравились,
и я им тоже, и они спросили меня: кого из нас двоих
ты выбираешь?
Сына, сказала я, потому что ему не нужен
толмач.
Грек, однако, не дал себя сбить с толку и сказал:
мы, мужчины, ходим ровно потому, что составлены из двух
хромых, женщины же зрячие потому, что составлены из
двух одноглазых. При этом он сослался на один случай
из своей жизни:
Когда я был молод, мне приглянулась одна
девушка; звали ее София. Она меня не замечала, но я
не терял надежды и как-то вечером открылся ей, рассказав
о своей любви с таким жаром, что, когда она меня обняла,
почувствовал ее слезы у себя на щеке. По их вкусу я
сразу догадался, что она слепая, но для меня это ничего
не значило. Мы сидели обнявшись, как вдруг из леса
неподалеку послышался топот копыт.
- Какого цвета конь, чей топот мы слышим между поцелуями?
Белый? - спросила она.
- Этого мы не можем знать, - ответил я,
- пока он не покажется из лесу.
- Ты ничего не понял, - сказала София, и
тут из лесу вышел белый конь.
- Нет, я все понял, - возразил я и спросил
ее, какого цвета мои глаза.
- Зеленые, - сказала она.
Взгляните, глаза у меня голубые...
После этой истории, рассказанной греком, каган,
казалось, окончательно был готов принять христианского
Бога. Почувствовав это, принцесса Атех решила покинуть
дворец, однако перед уходом сказала, обращаясь к кагану:
Мой господин сегодня утром спросил меня,
лежит ли у меня на сердце то же, что и у него. У меня
тогда были длинные ногти, а на них серебряные наперстки
со свистом, и я курила кальян, пускавший кольца зеленого
дыма.
На вопрос господина я ответила нет, и мундштук
кальяна выпал из моих губ.
Господин ушел опечаленный, потому что не
знал, что я думала, глядя ему вслед: было бы то же,
если бы я сказала да!
Услышав это, каган вздрогнул: он понял, что
хотя у грека ангельскийголос, истина не на его стороне.
Тогда он, наконец, дал слово посланцу халифа, Фараби Ибн Коре. Прежде всего он спросил, как
понимать приснившийся ему недавно сон. Во сне кагану
явился ангел с вестью, что Создателю дороги его намерения,
но не дела. Фараби Ибн Кора спросил кагана:
- Кто был этот ангел - ангел познания или ангел
откровения? Он явился тебе в виде ствола яблони или
как-либо иначе?
Услышав, что ангел был ни то, ни другое, Ибн
Кора заключил:
- Конечно, он не был ни тем, ни другим, потому
что он был третьим. Этого третьего зовут Адам Рухани,
и до него ты дерзаешь возвыситься, как и твои священники.
Таковы ваши намерения, и в них нет дурного. Но при этом
он для вас книга, которую пишут ваши сны и ловцы снов.
Таковы ваши дела, и они нехороши весьма, ибо вы решили
создать свою книгу, - а это потому, что у вас нет Книги
Божьей, которая дана нам. Вот и возьмите ее от нас
и разделите с нами, а о своей забудьте.
В ответ на эти слова каган обнял Фараби Ибн
Кору, и этим все было решено. Он принял ислам, разулся,
воззвал к Аллаху и велел сжечь свое хазарское имя, полученное,
по хазарскому обычаю, еще до рождения.
|
