Из желтой книги

ДАУБМАНУС ИОАННЕС

(XVIIB.) - typographies Joannes Daubmannus, польский книгоиздатель. В первой половине XVII века выпустил в Пруссии польско-латинский словарь, однако это же имя стоит на первой странице другого словаря, который вьпиел в 1691 году под названием Lexicon Cosri - Continens Colloquium seu disputatio-nem de Religione... Так Даубманус фигурирует и в качестве первого издателя книги, второе издание которой читатель сейчас держит в руках. Хазарский словарь в первом издании Даубмануса был полностью уничтожен в 1692 году по приказу инквизиции, однако два его дополнительных экземпляра избежали этой участи. Материал для словаря, состоящего из трех книг о хазарском вопросе, Даубманус, судя по всему, получил от одного православного монаха, однако затем он пополнял этот словарь, так что можно считать его в данном случае не только издателем, но и редактором. Это видно и по тому, какие языки употреблены в упомянутом издании. За исключением комментариев на латыни, которые, по-видимому, написаны Даубманусом, потому что монах, конечно, не мог знать латынь, сам словарь был напечатан на арабском, иврите и греческом, а также сербском языках в том виде, в котором текст словаря попал в руки издателя.

Эти сведения расходятся с приведенными в одном немецком источнике, где говорится, что тот Даубманус, который издал Хазарский словарь в 1691 году, и Даубманус, напечатавший польский словарь в первой половине XVII века, - разные лица. По этому источнику, изданному в Пруссии, Даубманус-младший в раннем детстве был поражен тяжелой болезнью. Имя у него тогда было вовсе не Иоаннес Даубманус, а то, которое он получил при рождении, - Яков Там Давид бен Яхья. Говорили, что какая-то торговка красками бросила ему вслед: Будь ты проклят и днем и ночью! Неизвестно, что послужило этому причиной, но проклятие сбылось. В начале месяца адар мальчик по заснеженной улице вернулся домой кривой как сабля. С тех пор он передвигался волоча одну руку по земле, а второй за волосы нес свою голову, которая сама не держалась у него на плечах. Именно поэтому он и занялся издательским делом - голова, положенная на плечо, в такой работе не только не мешала ему, но, наоборот, служила еще лучше. Сказав со смехом: Что во тьме, что на свету!, он нанялся к Иоаннесу Даубманусу-старшему, - тому, которого так звали от рождения, - и не пожалел об этом. Как Адам окрестил дни недели, так и он дал имя каждому из семи переплетных дел, а когда вынимал из ящика отдельные литеры, то для каждой находил свою песню, и на первый взгляд можно было предположить, что он и думать позабыл о своем недуге. Случилось однако так, что через Пруссию проезжал некий известнейший знахарь того времени, один из тех немногих, кто знал, как Элохим венчал с душой Адама. И Даубманус-старший послал к этому знахарю своего Якова Там Давида. Потому что Яков в ту пору был уже юношей, на лице его сияла счастливая, хорошо посоленная улыбка, носил он пестрые носки и из печи, в которой летом на сквозняке хранились яйца, за месяц элул забрал столько яиц на яичницы, что десять несушек едва успевали нестись. Нож, которым юноша резал хлеб, отразил молнию, сверкнувшую в его глазах в тот миг, когда он услышал об этом знахаре. Он связал усы узлом и исчез, неся в руках собственную голову. Неизвестно, сколь долгими были его странствия, но однажды, солнечным днем месяца сиван Яков Там Давид бен Яхья вернулся из Германии здоровым, высоким, статным и с новым именем. Он взял себе имя своего благодетеля Даубмануса, того старшего, который провожал его горбатого, а сейчас встречал совершенно здорового с радостным восклицанием:

- Вот и говорят о половине души! Тогда одну половину можно было бы держать в раю, а другую в аду! Ты - доказательство, что это так.

И действительно, с новым именем у бывшего Якова началась новая жизнь. Эта жизнь, однако, была двойной, как эрдельская тарелка, у которой два дна. Даубманус-младший по-прежнему одевался щеголем и по праздникам носил две шапки - одну на голове, вторую за поясом, время от времени их меняя для пущей красоты. Он и был красив с его льняными волосами, отросшими за месяц ияр, и разной красоты у него на лице было столько же, сколько разных дней в месяце сиван, а их тридцать. Его уже собирались женить, но весьма вскоре заметили, что с тех пор, как он выздоровел, с его лица исчезла всем известная улыбка. Эта улыбка, которую он сдувал с губ по утрам при входе в типографию, вечером, по окончании рабочего дня, поджидала его за дверью как привязавшаяся к нему за много лет собака, но он подхватывал ее только верхней губой, на лету, словно придерживая приклеенные усы, чтоб не упали. Шел слух, что юношу, после того, как он сбросил горб и выпрямился, охватил великий страх. Знавшие его говорили, что он устрашился той высоты, с которой теперь смотрел на мир, новых открывшихся далей, ранее ему не известных, а главным образом - того, что сейчас стал таким же, как все другие люди, многих из которых он даже перерос, он, который еще недавно был на улице ниже всех.

Но под этими сплетнями струились, как темные водоросли под слоем прозрачной воды, слухи еще темнее, которыми делятся только на ухо, с глазу на глаз. Если верить одному из них, былое веселье молодого Даубмануса во время его болезни объяснялось тем, что, скрюченный и горбатый, он мог достать ртом любую часть своего тела и так узнал, что мужское семя не отличается по вкусу от женского молока, почему и мог то и дело обновлять самого себя, а когда выпрямился, это стало невозможно... Конечно, все это были, скорее всего, просто домыслы, которые так же заслоняют прошлое человека, как его будущее. Было однако известно, что, исцелившись, молодой Даубманус при молодых подручных в типографии часто проделывал одну штуку. Прервав работу, он свешивал одну руку до земли, а второй хватал себя за волосы и подтягивал голову вверх. При этом по его лицу разливалась знакомая всем старая, хорошо посоленная улыбка, и бывший Бен Яхья запевал песню так, как давно уже не пел. Вывод напрашивался сам собой: за исцеление юноша заплатил больше, чем получил, поэтому не случайно он говорил: Германия является мне во сне непереваренным обедом. Да и сама работа в типографии его уже не радовала как прежде. Набив ружье типографскими литерами, он отправлялся на охоту. Однако главным в жизни Иоанна событием, которое как камень на пути ручья разводит его в стороны разных морей, стала встреча с женщиной. Она прибыла издалека, носила платья цвета фиалки, какие в Греции под турками носят еврейки, и была вдовой какого-то романиота, который в свое время занимался изготовлением сыра неподалеку от Кавалы. Даубманус увидел ее на улице. Их сердца встретились во взглядах, но когда он подал ей два пальца, она сказала ему: Некошерных птиц можно узнать по тому, что, сидя на ветке, они делят пальцы по парам, а не на три и один... И отвергла его. Это стало последней каплей. Даубманус-младший совсем потерял голову. Он уже было решил бросить все и уехать из города, когда вдруг умер старый Даубманус, а в типографию его наследника, Даубмануса-младшего, вошел как-то вечером странствующий монах с тремя кочанами капусты на вертеле и копченой грудинкой в суме, сел к огню, на котором кипела вода в котелке, бросил в котелок соль и грудинку, нарезал капусту и сказал: Мои уши полны словами Бога, а рот набит капустой... Звали его Никольский , и был он - правда, в незапамятные времена - писарем в монастыре Николье на берегу той самой Моравы, где некогда менады растерзали Аполлона. Он спросил Даубмануса, не хочет ли тот издать одну книгу, повествующую о столь необычном, что вряд ли кто-нибудь решится ее напечатать. Прежний Даубманус-младший, то есть Бен Яхья, без раздумий отказался бы от такого предложения, но тот Даубманус, каким он бьы сейчас, потерявший голову и совершенно безразличный ко всему вокруг, подумал, что, может быть, стоит попробовать. Тогда Никольский начал прямо из головы начитывать словарь
И так читал вслух, пока за семь дней не извлек на свет Божий все, что помнил, подкрепляясь по ходу дела капустой, нарезанной такими длинными и топкими лоскутами, как будто они растут из носа. Получив рукопись, Даубманус, даже не взглянув, отдал ее в набор, бросив при этом: Знание - товар скоропортящийся, того и гляди заплесневеет. Да и будущее не лучше. Как только словарь был набран, он напечатал один экземпляр типографской краской, которая была отравлена, и тут же сел читать. От страницы к странице яд проникал все глубже, и фигура Даубмануса все больше искривлялась. Каждая согласная в книге наносила удар по какому-нибудь его органу. Снова вырос горб, кости вернулись в давнишнее положение, в котором они росли и соединялись когда-то вокруг живота, живот, по ходу чтения, тоже вернулся на место, привычное с детства, боли, которыми приходилось платить за исцеление, прекратились, голова, как и прежде, попала во власть левой руки, а правая опустилась до земли, и едва лишь ее коснулась, лицо Даубмануса просияло, как в детстве, забытой улыбкой блаженства, которая соединяла в одно целое все его годы, и он умер. Сквозь эту счастливую улыбку его губы выронили последние слова, прочитанные им в книге:

Verbum саго factum est - Слово стало плотью.

- Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу. Вода эта была река Кура, мутная, полная водорослей, такая, что пить ее можно только через волосы или бороду. Когда приближается большая волна, я поднимаю книгу высоко над головой, чтобы не замочить ее, а потом снова продолжаю читать. Стремнина близко, и нужно закончить чтение прежде, чем я в нее попаду. И тут мне является ангел с птицей на руке и говорит: Создателю дороги твои намерения, но не дела твои. Утром я просыпаюсь, открываю глаза и вижу - я по пояс в воде, в той же самой мутной Куре, среди водорослей, держу ту же книгу в руках, передо мной ангел, тот самый, из сна, с птицей. Быстро закрываю глаза, но река, ангел, птица и все остальное по-прежнему тут:

открываю глаза - та же картина. Ужас. Читаю первое, что попадается в книге: Пусть не похваляется тот, кто обувается... Я закрываю глаза, но продолжение этих слов вижу и дочитываю с закрытыми глазами: ... так же, как тот, кто уже разулся. Тут с руки ангела вспорхнула птица - я открыл глаза и увидел, как птица улетает. Тогда мне стало ясно - я не смогу больше закрывать глаза перед истиной, спасаться зажмуриваясь, нет больше ни сна, ни яви, ни пробуждения, ни погружения в сон. Все это единый и вечный день и мир, который обвился вокруг меня, как змея. И я увидел большое далекое счастье, оно казалось маленьким и близким;
большое я понял как пустоту, а маленькое как свою любовь... И сделал то, что сделал.

КОЭН САМУЭЛЬ

(1660 - 24. IX 1689) - дубровницкий еврей, один из авторов этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году, он в том же году умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, из которого нет возврата.

Источники: Представление о Козне, жителе дубровницкого гетто, можно составить по донесениям дубровницких осведомителей, написанным мертвым итальянским языком тех, у кого нет родного; по судебным документам и свидетельским показаниям актеров Николы Риги иАнтуна Кривоносо вича, а также из описи вещей, обнаруженных в жилище Коэна в его отсутствие, при обыске, учиненном по требованию и в интересах еврейской общины в Дубровнике (копия описи обнаружена среди бумаг дубровницкого архива в серии Processipoliticiе criminal! 1680-1689). Относительно последних дней жизни Коэна можно судить лишь на основании скудных сведений, которые содержатся в послании, направленном в Дубровник из абхехама белградских сефардов. К нему приложен перстень, на котором в 1688 году Коэн вырезал год своей смерти - 1689. Для более полного представления следует сравнить эти данные с отчетами дубровницких эмиссаров, которых посол республики Святого Влаха в Вене Матия Марин Бунич направил в качестве наблюдателей в Вала-хию, где они оказались очевидцами авст-рийско-турецкого столкновения под Кла-дово в 1689 году, но в этих отчетах Коэну отведены всего две-три фразы, поскольку, по словам поверенных Бунича, в этом деле у них было «больше сена, чем лошадей».

Современники описывают Самуэля Коэна как человека высокого, с красными глазами, один ус которого, несмотря на его молодость, был седым. С тех пор, как я его помню, ему всегда было холодно. Только в последние годы он немного согрелся, - сказала о нем однажды его мать, госпожа Клара. По ее словам, ночью во сне он часто путешествовал и иногда пробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал на одну ногу, пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила, что чувствовала какое-то странное неудобство, когда Коэн спал, объясняла она это тем, что во сне он вел себя не как еврей, а как человек иной веры, которьый и по субботам во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот, ко-торый поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на христианский манер. Кроме еврейского, он говорил по-итальянски, на латыни и по-сербски, но ночью, во сне, бормотал на каком-то странном языке, которого наяву не знал и который позже был опознан как валашский. Когда его хоронили, на левой руке был обнаружен страшный шрам, как от укуса. Он страстно мечтал попасть в Иерусалим и во сне действительно видел этот город на берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в башне, полной шкафов величиной с небольшую церковь, слушал шум фонтанов, похожий на шум дождя. Но вскоре оказалось, что город, который он видит во снах и считает Иерусалимом, вовсе не святой город, а Царьград, и это было неопровержимо установлено благодаря одной гравюре с изображением Царьграда, которую Коэн, собиравший старинные карты неба и земли, городов и звезд, купил у одного торговца и узнал на ней снившиеся ему улицы, площади и башни. Коэн был несомненно одарен, однако, по мнению госпожи Клары, его необычные способности заведомо не могли найти никакого практического применения. По теням облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры, хорошо помнил количественные соотношения, математические действия и цифры, но людей, имена и предметы легко забывал. Жители Дубровника запомнили его стоящим неизменно на одном и том же месте, возле окна своей комнаты в гетто, с опущенным вниз взглядом. Дело в том, что книги он клал на пол и так их читал, стоя босиком и пальцами босой ноги перелистывая страницы. Сабляк-паша из Требинья прослышал как-то, что в Дубровнике есть один еврей, который мастер по изготовлению конских париков; Коэн поступил к нему на службу, и оказалось, что слухи о его мастерстве не были преувеличены. У паши он ухаживал за кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делал парики, которыми во время праздников и походов украшали головы вороных. Своей службой Коэн был доволен, самого же пашу он почти не видел, зато часто имел дело с его слугами, искусными в обращении с саблей и седлом. Начав сравнивать себя с ними, он заметил, что во сне он ловче и быстрей, чем наяву. Сделав такой вывод, Коэн проверил его своим самым надежным способом. Во сне он видел себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с клинком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки стали падать, ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим конский топот. Первое же яблоко, падавшее вниз, он на лету рассек своей саблей. Когда Коэн проснулся, была осень; как и во сне, он попросил у кого-то саблю, пошел к крепостным воротам Пиле и спустился под мост. Там росла яблоня, и он остался ждать ветра. Когда налетел ветер и начали падать яблоки, он убедился, что ни одно из них не может перерубить саблей на лету. Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля ловче и быстрей, чем наяву. Может быть, так было оттого, что во сне он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как во тьме, сжав саблю в правой руке, наматывает на левую руку верблюжью уздечку, другой конец которой тянет к себе кто-то невидимый. Уши его закладывает непроглядный мрак, но и через этот мрак он слышит, как кто-то целится сталью ему в лицо и сквозь кромешную тьму делает молниеносный выпад саблей, однако он безошибочно чувствует это движение и выставляет свое оружие на пути свиста и невидимого клинка, который в тот же миг действительно со скрежетом падает из тьмы на его саблю.

Обвинения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие за ними жесткие меры посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых разных грехах: в кощунственном вмешательстве в религиозную жизнь дубровницких иезуитов, в том, что вступил в связь с местной аристократкой христианской веры, а также по делу о еретическом учении эссе-нов. Все это не говоря уже о свидетельстве одного фратра, что Коэн однажды на глазах всего Страдуна левым глазом съел птицу прямо на лету.

Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в иезуитский монастырь в Дубровнике 23. IV 1689 года, визита, который закончился тюремным заключением. В то утро видели, как Коэн поднимался по монастырской лестнице, вставляя сквозь улыбку себе в зубы трубку, которую он начал курить и наяву, после того как увидел, что делает- это во сне. У входа в монастырь он позвонил и, как только ему открыли, стал расспрашивать монахов о каком-то христианском миссионере и святом, который был лет на восемьсот старше его и имени которого он не знал, но знал все его житие как свои пять пальцев: и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел иконы, и как где-то в Крыму учил иврит, и как в хазарском царстве обращал заблудших в христианскую веру, причем вместе с ним был и его брат, который ему помогал. Умер он, добавил Коэн, в Риме в 869 году. Он умолял монахов назвать ему имя этого святого, если оно им известно, и указать, где найти его житие. Иезуиты, однако, не пустили Коэна дальше порога. Выслушав все, что он сказал, и постоянно при этом осеняя крестом его рот, они позвали стражников, которые бросили его в тюрьму. Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви Пресвятой Богородицы принял решение против евреев, жителям гетто в Дубровнике было запрещено любое обсуждение вопросов христианской веры, и нарушение этого запрета каралось месяцем заключения.  

LIBER COSRI

- книга о хазарах, написанная Иудой Халеви и появившаяся под таким титулом в 1660 году в латинском переводе Джона Букстор-фа-младшего (John Buxtorf, 1599- 1664). Перевод Буксторфа снабжен параллельной (исходной) еврейской версией. Буксторф, как и его отец, тоже Джон, занимался ивритом библейским, раввинов и эпохи средневековья. Он также автор перевода на латынь Маймонида (Базель, 1629) и один из участников затяжной полемики с Луисом Капе-лом относительно библейских диакритических знаков и самих букв, означающих гласные. Перевод книги Халеви он опубликовал в Базеле в 1660 году, добавив к нему от себя предисловие, в котором указано, что он пользовался еврейским переводом Ибн-Тибона в венецианском издании. Вслед за Халеви он считал гласные душой букв и утверждал, что на каждую из 22 согласных приходится по три гласных. Чтение подобно попытке попасть одним камнем в другой, подброшенный тобою же за миг до первого, т. е. согласные - это камни, а их скорость - гласные. Он полагал, что в Ноев ковчег во время потопа были под видом голубей взяты также семь цифр, потому что голубь может считать до семи. Только на письме эти цифры имели знак не согласных, а гласных.

Несмотря на то, что «Хазарская переписка» известна уже после 1577 года, широкому читателю она стала доступна лишь после того, как был издан Халеви в переводе Буксторфа, то есть с 1660 года, поскольку в приложении к Liber Cosri содержится письмо Хисдая Ибн-Шапрута и ответ хазарского короля Иосифа. 

ЛУКАРЕВИЧ (LUCCARI) ЕФРОСИНИЯ

(XVII в.) - дубровницкая аристократка из рода Геталдич-Крухо-радичей, была замужем за одним из аристократов рода Luccari. У себя во дворце держала клетку с сойкой, чье присутствие в доме считается целебным, а на стене греческие часы, которые по праздникам играли тропари и кондаки. Она любила повторять, что за любой дверью, которую мы открываем, нас ждет такая же неожиданность, как в трех наудачу вытянутых картах, а о своем богатом супруге говорила, что он ужинает тишиной и водами. Была известна своим вольным нравом и красотой: в свое оправдание смеясь говорила, что страсть и честь по одной дорожке не ходят, и еще у нее на каждой руке были два больших пальца. Она всегда была в перчатках, даже во время обеда, любила красные, голубые и желтые кушанья и носила платья этих же цветов. Детей у нее было двое, дочь и сын. Как-то ночью ее семилетняя дочь увидела в окне, отделявшем ее спальню от материнской, что у матери роды. В присутствии своей сойки в клетке госпожа Ефросиния родила маленького бородатого старичка со шрамами на босых ногах, который, появившись на свет, крикнул: Голодный грек и на небо пойдет, перегрыз собственную пуповину и тут же куда-то убежал, схватив вместо одежды чью-то шапку и на бегу позвав по имени свою сестру. С той поры у девочки отнялась речь и она стала как полоумная, так что ее пристроили в Конавле, убрав с глаз долой. Говорили, что такие дела творятся с госпожей Ефроси-нией потому, что она села на хлеб и состоит в тайной связи с одним евреем из дубровницкого гетто, по имени Самуэль Коэн . Когда до нее докатывались дурные о ней слухи, госпожа Ефросиния отвечала презрительно, что не позволит себя учить и не желает пить чужим ртом:

- Оно и правда - сотня нарядных, статных, знатных, чернокнижию ученых, дни не считающих, пришлась бы мне по вкусу! Да только в Рагузе такой сотни не наберется с тех пор, как она на земле стоит! А у кого есть время ждать?

Так что прочие кривотолки были для нее что писк комара. Поговаривали, например, что еще девушкой она умела колдовать, выйдя замуж, стала ведьмой, а после смерти должна была три года пробыть вурдалаком, но в это последнее не все верили, потому что считалось, что чаще всего такое происходит с турками, реже с греками, а с евреями никогда. Что же касается госпожи Ефросиний, то шептались, что втайне она Моисеевой веры.

Как бы то ни было, когда Самуэля Коэна изгнали из Дубровника, госпожа Ефросиния не осталась к этому равнодушной; говорили, что она умрет от тоски, потому что с того дня она по ночам держала на сердце, как камень, собственный кулак, сткстутый большими пальцами с обеих сторон. Но вместо того, чтобы умереть, она однажды утром исчезла из Дубровника, потом ее видели в Конавле, на Данчах, как она в полдень сидит на могиле и расчесывает свои волосы, позже рассказывали, что она отправилась на север, в Белград, на Дунай, - в поисках своего любовника. Услышав,

что Коэн погиб под Кладовом, она больше не вернулась домой. Остриглась и закопала волосы, и неизвестно, что с ней потом стало. Считается, что это ее смерть воспета в одной народной песне, длинной и грустной, которая была записана в Которе в 1721 году и сохранилась только в итальянском переводе под названием Латинская девушка и валашский воевода Дракула. Перевод песни в полном виде до нас не дошел, однако известно, что судьба ее героини во многом перекликается с судьбой госпожи Лукаревич, а прообразом воеводы Дракулы послужила историческая фигура - некто Влад Малеску, который действительно жил в Тран-сильвании на рубеже XVII и XVIII веков. В пересказе содержание песни следующее:

В ту пору, когда белый камыш дает первые всходы, на берегу Дуная появилась печальная красавица, искавшая своего любимого, который здесь воевал. Услышав, что он погиб, пошла она к воеводе Дракуле, который видит завтрашним глазом и известен как исцеляющий от тоски знахарь, который не каждому по карману. Череп его под волосами был почти черным, на лице морщина молчания, а к своему огромному члену он по праздникам привязывал длинной шелковой нитью зяблика, чтобы тот его нес, порхая впереди. За поясом у воеводы всегда была ракушка, которой он мог в мгновение ока, ухватив за чуб, содрать с живого человека кожу и тотчас вновь на него напялить. Он готовил питье для сладкой смерти, и дворец его всегда осаждала толпа вампиров, гасивших свечи и требовавших от Дракулы дать им вновь умереть, потому что только в смерти могли они примириться с жизнью. В его пристанище дверные щеколды поднимались и опускались сами собой, а во дворе перед дворцом всегда стоял столбом в воздухе небольшой вихрь, перемалывавший все, что в него попадало. Он кружился здесь уже семь тысяч лет, и в самой его середине - в его глазке - в течение всех этих семи тысячелетий было ясно как в полдень на лунном свету. Когда девушка подошла к дворцу воеводы, в тени этого вихря сидели в обнимку с бочонком его слуги и развлекались на особый лад: пока один тянул из бочонка вино, другой издавал протяжный вой вроде песни, а первый тем временем, покуда у напарника хватало дыхания, лил в себя сколько успеет, и так по очереди. В честь гостьи они исполнили таким манером сначала «вечерний голос», потом песню на польский голос, и под конец еще одну, которую поют головой к голове и в которой говорится:

Каждую весну, едва лишь птицы начнут пересчитывать рыбу в Дунае, в устье реки, впадающей в море, прорастает белый камыш. Живет он всего три дня, как раз когда пресная вода смешивается с соленой, и семя его быстрее всякого другого семени и вроете обгоняет черепаху, преследуя по пятам ползущего по нему муравья. В сухом месте семя белого камыша может лежать хоть двести лет, но если попадет во влагу, то не пройдет и часа, какуже видны всходы, а через два-три часа камыш уже высотой в аршин, и все толще, так что на исходе дня его уже не обхватить ладонью. К утру он толщиною с человека и высотой с дом, так что рыбаки попросту привязывают к белому камышу свои сети, и он, пока растет, вытаскивает сети из воды. Птицы знают про белый камыш и обходят стороной его семена и побеги. Порою лодочники и пастухи видят, как птица еще на лету, прямо в воздухе разбивается вдребезги. Это значит, что она, как лунатик или человек изолгавшийся, по забывчивости или в припадке безумия склевала семя белого камыша, который теперь разнес ее на куски. Возле его корня всегда видны отпечатки, похожие на следы зубов, и пастухи говорят, что растет он не из земли, а из уст водяного, который через него трещит и посвистывает, подманивая к семенам птиц и прочих любителей полакомиться семенами. Поэтому из белого камыша не делают свирелей, - ведь на чужой дудке играть не стоит. Рыбаки говорят, что птицам случается от своих избранников получить семя белого камыша вместо птичьего, и так на земле обновляется яйцо смерти...

Когда песня закончилась, молодая красавица спустила своих борзых на лисиц, а сама вошла в башню к воеводе Дракуле и дала ему кошель золота, чтобы он утолил ее печаль. Он ее приласкал, отвел к себе в опочивальню и отпустил только тогда, когда уже и борзые вернулись с лисьей охоты. Ушла она поутру, а вечером пастухи увидели на берегу Дуная борзых, скулящих над ее телом, разорванным на куски как птица семенем белого камыша. Ее шелковые одежды обвивали огромный стебель, пустивший корень и шумевший листьями, которые проросли в ее волосах. Женщинародила быструю дочь - свою смерть, и в этой смерти ее красота, как скисшее молоко, разделилась на творог и сыворотку, а на дне виднелся рот с корнем камыша в зубах...

МОКАДАСА АЛЬ САФЕР

(VIII - XI вв.) - толкователь и ловец снов , признанный искуснейшим. По преданию, он составил мужскую часть хазарской энциклопедии, женская часть которой - заслуга хазарской принцессы Атех . Аль Сафер не желал писать свою часть энциклопедии или хазарского словаря ни для современников, ни для потомков, и составил эту книгу на древнем хазарском - языке V столетия, который во времена Аль Сафера уже никто не понимал; книга была предназначена исключительно предкам, тем, кто в свое время видел во сне каждый свою частичку тела Адама Кадмона, которую уже никто никогда не увидит. Принцесса Атех была любовницей Аль Сафера, и по одной из легенд он обмывал ее грудь своей бородой в вине. Аль Сафер кончил свою жизнь в клетке, причиной чему послужил, как утверждает один источник, спор между принцессой и хазарским каганом После этого спора принцесса в отчаянии написала письмо, которое, хотя она его не послала, попало в руки кагана и привело его в ярость, поскольку касалось Аль Сафера. Оно гласило:

Я посадила розы в твоих сапогах, в твоей шапке цветут левкои. Пока я жду тебя в своей единственной и вечной ночи, надо мною шелестят дни как клочки разорванного письма. Я складываю их и буква за буквой разбираю твои слова любви. Но лишь немногое удается прочесть, потому что порою я встречаю написанное чужой рукой, и рядом с твоим письмом оказывается клочок чужого, в мою ночь вмешивается чей-то чужой день и чужие буквы. Я жду, когда ты придешь и канут в прошлое дни и письма. И я спрашиваю себя: сколько еще мне читать письма другого, или этой ночи не будет конца?

Согласно другим источникам (Даубманус связывает их с рукописью каирской синагоги), каган вообще ничего не знал об этом письме или стихотворении, оно попало именно к Аль Саферу, и речь в нем именно об Аль Сафере и об Адаме Кадмоне. Как бы то ни было, оно вызвало, кроме ревности, гнев кагана как властителя, обнаружившего измену (дело в том, что ловцы снов, возглавляемые принцессой Атех, были опасными противниками кагана). В наказание Аль Сафер был посажен в подвешенную к дереву железную клетку. Принцесса Атех каждый год посылала ему через свои сны ключ от двери своей спальни и, как могла, старалась облегчить ему муки, для чего подкупала демонов, чтобы те хоть на малое время подменяли кем-нибудь Аль Сафера в его клетке. Так что жизнь Аль Сафера частью состояла из жизни других людей, которые поочередно давали ему взаймы по нескольку своих недель. Тем временем любовники обменивались посланиями на особый манер: он выгрызал несколько слов на панцире черепахи или рака, которых вылавливал из реки, протекавшей под клеткой, и пускал их обратно в воду, а она отвечала ему таким же способом, выпуская свои живые письма, выцарапанные на черепахах, в реку, под клеткой впадавшую в море. Когда шайтан стер в памяти принцессы Атех хазарский язык, она перестала писать, однако Аль Сафер по-прежнему отправлял ей свои послания, пытаясь вызвать у нее в памяти ее собственное имя и слова ее собственных стихотворений.

Через несколько сот лет после описанных событий на берегах Каспийского моря в сети угодили две черепахи, с посланиями на спинах, которые оказались любовными письмами мужчины и женщины. Черепахи были неразлучны, и у них на панцирях каждый мог прочесть переписку влюбленных. Мужчина писал:

Ты как та девушка, которая утром всегда спала вволю, а когда ее выдали замуж в соседнюю деревню, где встают рано, впервые увидела поутру иней на полях и сказала свекрови: в нашей деревне такого не было! Так и ты - думаешь, что на свете нет любви, потому что никогда не просыпалась пораньше, чтобы встретиться с ней, хотя каждое утро она приходила вовремя...

Письмо женщины короче, всего несколько слов:
Моя родина - тишина, моя пища - молчание. Я сижу в своих владениях как гребец в лодке. Не могу заснуть, так тебя ненавижу.
Над могилой Мокадасы - надгробие в виде козы. 

САНГАРИ ИСААК

(VIII в.) - раввин, еврейский участник хазарской полемики. Лишь с XIII века о нем начинают упоминать как о том самом знатоке Каббалы и миссионере, который способствовал обращению хазар в иудаизм. Сангари особо почитал еврейский язык, но знал и многие другие и считал, что различие между ними в следующем: все языки, кроме языка Самого Бога, суть языки страдания, словари боли. Я заметил, - писал он, - что страдания просачиваются сквозь какой-то промежуток то ли во мне, то ли во времени, иначе их было бы больше. То же и с языками. Р. Гедалия установил (около 1587), что в диспуте при дворе кагана- Исаак Сангари пользовался хазарским языком. По мнению Халеви , Сангари помогло в этом диспуте учение раби Нахума Писара, который записал учение пророков, переданное мудрыми. Я, - пишет учитель Сангари раби Нахум, а Сангари передает это кагану, как свидетельствует запись Халеви, - слышал это от раби Майяша, который учился у тех достойных, которые приняли это учение от пророков как одну из заповедей, полученных Моисеем на горе Синай. Они следили, чтобы к Завету не примешивалось учение человеков, что видно из следующих слов, которые на смертном одре сказал своему сыну один старик:

- Сын мой, в будущем твои мысли, которые передал тебе я, принеси в жертву мыслям четверых, которых тебе пошлет судьба. - Почему же, - спросил сын, - ты сам не сделал так? - Потому, - ответил старик, - что свои мысли я получил от многих других, которые и сами учились у многих. Так я сохранил свое собственное учение, они же держались своего. Ты учился только у одного человека, у меня. А лучше было бы оставить учение одного и принять то, которое от многих...

Про Сангари говорят, что он помешал участию арабского представителя в полемике при хазарском дворе, добившись того, чтобы ее срок пришелся как раз на тот пе-риод, когда кометы были бы против араба и вся его вера поместилась бы в кружку для воды. Впрочем, и самому Сангари лишь с большим трудом удалось добраться к хазарам. Даубманус упоминает в связи с этим следующую легенду:

Исаак Сангари отправился в хазарскую столицу морем. Но в пути на корабль напали сарацины и стали убивать всех подряд. В надежде спастись евреи попрыгали в воду, но в воде пираты перебили их веслами. Один Исаак Сангари остался спокойно стоять на палубе. Это повергло в изумление сарацин, и они спросили, почему он не прыгнул в волны, как все остальные.

- Я не умею плавать, - солгал Сангари, и это спасло ему жизнь. Спрятав сабли, пираты столкнули его в воду и уплыли.

- Сердце в душе как царь на воине, - заключил Исаак Сангари, - однако порою и на воине человек должен быть как сердце в душе.

Добравшись до хазарского двора, Сангари принял участие в полемике против представителей христианства и ислама и растолковал кагану его сон, завоевав тем самым его доверие и убедив вместе со всеми подданными перейти в иудейскую веру, которая от будущего ждет большего, чем от прошлого. Фразу, которую во сне говорит кагану ангел: Создателю дороги твои намерения, но не дела твои, он объяснил при помощи сравнения с преданием о сыне Адама Сифе.

Есть огромная разница, сказал Исаак Сангари кагану, - между - Адамом, которого создал Иегова, и его сыном Сифом, которого создал сам Адам. Ибо Сиф и все люди после него воплощают и намерение Бога, и дело человека. Поэтому следует различать намерения и дела. Намерение и в человеке осталось чистым, божественным, глаголом или логосом, оно предваряет любое деяние как его замысел, тогда как, напротив, деяние - всегда земное, и носит оно имя Сиф. Достоинства и недостатки скрыты в нем как куклы одна в другой. И только так можно разгадать человека - снимая с него одну за другой пустых кукол, большую с меньшей. Поэтому, - заключил Сангари, - ты не должен думать, будто ангел этими словами укорял тебя. Ангел просто хотел напомнить тебе, какова на самом деле твоя природа...