Старик жил один. Его однокомнатная квартира неуловимым образом сочетала в себе военный порядок и холостяцкую запущенность. Старая мебель, которую он перевез из прежней квартиры, была выкинута за ненадобностью. Ему больше не нужны были детские кроватки, которые много лет хранили тепло тел его маленьких сыновей. Не было нужды хранить и большой, пузатый комод, оставшийся еще от матери. В комнате стояла лишь узкая кровать, свидетельница его молодых и жарких ночей и письменный стол, за который он садился каждый день и писал письма, которым не суждено было увидеть адресатов. На полках пылились старые подшивки журналов, которые он не читал. У него болели суставы, и трудно было наклоняться, поэтому в углах на кухне и в комнате лежали клубки пыли, до которых не дотягивалась его рука. Во всем чувствовалось запустение.

В правом углу сидел паук, который спускался иногда к старику, но эти визиты не приносили ему писем. Старику никто не писал, потому что он был один на свете. Жена умерла много лет назад, оставив на его попечение двух детей. Он был еще молод, вечно занят и постоянно суров, и воспитание не удалось. Едва выпорхнув из родительского гнезда, дети ушли своими дорогами и не возвратились уже никогда. Он долго ждал писем, боясь уехать и пропустить почтальона. Но проходили годы, дети не писали и не возвращались, и он, наконец, поддался на уговоры и переехал в эту квартиру, спрятав свой след. Теперь он писал им письма, рассказывая о каждом дне своей жизни. Но отправлять письма было некуда, и листы бумаги собирались в пухлые стопки в ящиках стола. Каждый декабрь, в канун нового года, он собирал эти стопки, выносил их во двор и сжигал. А в первый день января вновь садился за стол и начинал новое письмо, которое из года в год начиналось одними и теми же словами: “Вчера я сжег свои письма, которые так и не отправил тебе…”

Каждый день старик выходил на прогулку. Проходя мимо чернеющего пустотой почтового ящика, он делал над собой усилие, чтобы не заглянуть в него, но каждый раз что-то ломалось в нем, словно какой-то внутренний стержень не выдерживал извечного напряжения, достигавшего своего апогея в тот момент, когда он спускался по ступенькам. И каждый раз, внутренне проклиная себя, он лез в карман за ключами, и дрожащими старческими руками пытался удержать маленький, выскальзывающий замок на ящике. Черные глазницы ящика никогда не обманывали его: почты не было.

И хотя реальная цель его прогулки уже была достигнута, он все же выходил на улицу. В старомодном пальто или плаще, независимо от погоды, в старой беретке, которая по-прежнему хорошо на нем сидела, со старой, но не лишенной изящества палочкой, он двигался по одному и тому же маршруту, никогда не задерживаясь у доминошных столов во дворе или извечных очередей перед магазинами. Он шел в парк, не обращая внимания на призывные оклики с шахматных скамеек. Однажды решив для себя быть одиноким во всем, он упивался своим одиночеством, не делая никаких скидок и поправок. Он нес свое одиночество как крест, черпая силы в своей обособленности, и скоро оклики во дворе и со скамеек прекратились.

В парке он бродил по дальним аллеям, заселенным старыми статуями, свезенными туда до лучших времен, да так этих времен и не дождавшихся. Статуи прятались в одичавших кустарниках, как бы прося не беспокоить их зря. Старику нравилось ощущение одиночества, исходившее от мраморных фигур, и он вел с ними долгие беседы. Обойдя свои владения, старик присаживался на скамейку, на которой его пальто давно уже протерло краску и отполировало дерево до тусклого блеска.

Его память услужливо показывала ему старые кадры его жизненной хроники. Он видел молодого себя и девушку, которой впоследствии предстояло стать его женой. Именно на эту скамейку он приводил ее вечерами. В этом забытом и заброшенном уголке большого парка раздавались нескладные юношеские стихи. Сюда он приводил и своих маленьких сыновей и играл с ними в индейцев и бледнолицых охотников. То были счастливые дни, не омраченные смертью, ссорами и одиночеством. Но пленка заканчивалась, и перед глазами оставался лишь старый парк, заброшенные статуи и скамейка.

Однажды на скамейку рядом с ним присела птица. Она сидела абсолютно спокойно, никуда не улетая и разглядывая его умным маленьким глазом. Птица была не похожа на обычных городских воробьев, синиц и трясогузок. Но в ее беспечности и доверчивости была видна свобода существа, выросшего вне клетки. Старик завозился, ища в карманах хоть крошку хлеба, чтобы угостить свою случайную соседку, но ничего не нашел. Он испугался, что птица обидится на него и не прилетит больше, но она сидела спокойно, так, будто и не ждала от него ничего. Так они просидели час. Иногда птица принималась прохаживаться по скамейке, но никуда не улетала, словно считая своим долгом составлять ему компанию. Наконец весенняя вечерняя сырость дала о себе знать, и ему ничего не оставалось, как подняться со скамейки. Он встал, и попытался найти слова для птицы, но у него, обычного такого сильного в своем одиночестве, вдруг встал ком в горле, и он побрел по аллее к выходу, лишь слабо махнув рукой.

На следующее утро он провел не менее получаса на своей кухне, пытаясь придумать для птицы угощение получше. В голову лезли только голуби, которых кормили крошками сдобных булок да семена подсолнуха, которые птицы выклевывали абсолютно самостоятельно. Были еще червяки, но птица казалось ему не такой как все. Он не мог представить себе, как его птица, такая сказочная в своем внезапном появлении, ест обыкновенного червяка. Наконец, он решил удовольствоваться горсточкой семян, и стал собираться. Внезапно еще одна мысль пришла ему в голову. А что если птица сегодня не прилетит?

Как не старался он прогнать эту мысль, она не оставляла его, пока он одевался, спускался по лестнице, шел к парку. Поглощенный ожиданием чуда, он, впервые за много лет, даже не заглянул в почтовый ящик. Его палка стучала по старому тротуару, отбивая мелодию одному ему известного марша. Старик чувствовал себя так, будто он был снова молод и торопился на свидание. Добравшись до парка, он остановился, чтобы перевести дыхание. Сердце, такое крепкое еще для его лет, дало мимолетный сбой. Ему показалось, что сейчас, именно здесь, в этом парке, решится судьба. И судьба его зависит от птицы, маленькой и незнакомой.

Он с трудом добрался до любимой скамейки. От волнения силы внезапно оставили его, и он даже не обошел своих мраморных подопечных, нарушив еще одно правило своей однообразной жизни. Тяжело дыша, он уселся на скамейку и прикрыл глаза, чтобы хоть немного прийти в себя. Наверное, он задремал, слишком уж на нем сказались волнительные сборы. Его разбудила птица. Она прохаживалась по скамейке и деликатно постукивала по доскам, давая понять, что уже здесь.

С того дня у старика появилась новая цель в жизни. По мере того в город входило на правах хозяина лето, и дни становились все длиннее, удлинялись и прогулки старика и птицы. Они по-прежнему любили скамейку, на которой познакомились, но теперь они бродили по всему парку, и старик знакомил птицу с мраморными статуями. Он по-прежнему заглядывал в почтовый ящик, но делал это через день, и больше по привычке, нежели от большого желания. Казалось, что лету в этом году не будет конца, и старик чувствовал, что каждый прошедший день, каждая прогулка с птицей прибавляет дни и часы к его жизни. Иногда он боролся с желанием принести птицу в свою квартиру и оставить ее там жить. Но он понимал, что пернатое чудо, нежданно-негаданно свалившееся на него, не выдержит жизни в клетке, пусть даже и размером с целую квартиру. И он довольствовался тем, что было.

Осень пришла в буйстве красок и низких тучах, принесших с собой первые дожди. Каждый день, в макинтоше и с зонтом, старик отправлялся в парк. Птица садилась к нему на плечо, под зонт, и они шли гулять. Им было хорошо вдвоем. Или это только казалось старику?

Однажды птица не прилетела. Старик бродил по всему парку, не чураясь даже шахматных скамеек, хотя знал, что птица не любила их так же сильно, как и он. Он заглядывал под скамейки, ощупывал каждую статую. Птицы не было нигде. Он старался вспомнить, не обидел ли ее чем-то вчера, но в памяти всплывали только приятные воспоминания последнего дня бабьего лета, когда все вокруг искрилось, и переливались красно-желтой радугой листья. Близился вечер, а птица все не прилетала. В тот день старик ушел из парка, когда осенний вечер уже готовился сдать свою вахту ночи, и фонари большими светляками выдергивали из темноты парковые аллеи и скамейки, на которых уже давно никто не сидел и облетевшие листья, заботливо собранные служителями парка в большие, яркие кучи. Он ждал и ждал, но птица так и не прилетела.

Наутро он обнаружил за окном тяжелые тучи и неприятный моросящий дождь. Город лежал в тумане, пряча здания в его серых космах, и лишь светящиеся окна квартир да непотушенные фонари желтели теплыми огоньками. Одевшись потеплее, он вновь отправился в парк. Целый день просидел он на мокрой скамейке, обойдя лишь раз своих мраморных подопечных, но птица не прилетела.

Так продолжалось несколько дней. Затяжные осенние дожди перестали казаться неприятным нонсенсом, а стали в городе привычными гостями. Все раньше зажигались окна домов и огни фонарей, все позже светало, а птица все не появлялась.

Однажды старик проснулся и понял, что сил подняться, у него уже нет. Он не мог выйти из дому, и впервые за много дней оставшись в квартире, вспомнил свою прошлую жизнь. Паук, проползший мимо него по стене, напомнил ему о письмах, которые он писал, и которых ждал. Сил не было, но старик пересилил себя и дошел до стола, чтобы взять бумагу и ручку. Обессиленный он вернулся к кровати, и когда первая слабость прошла, принялся писать своим сыновьям. Он писал им о чудесной маленькой птице, которая на несколько месяцев заменила ему их. Он надеялся, что сыновья не обидятся на птицу, ведь это была не ее вина, что она оказалась рядом, когда их не было. Воспоминания о птице нахлынули с новой силой, и у старика начался жар.

Прошло несколько дней, посвященных письмам, в которых старик пытался наверстать упущенное время, которое, он чувствовал, уходило сквозь пальцы. Когда он не писал сыновьям, он думал о птице и о том, почему она его покинула. Все дни и часы его жизни, накопленные им за это замечательно-долгое лето, безжалостно испарялись, уходили, исчезали через поры его старческого тела. Жить оставалось совсем мало, и его угнетало физическое ощущение неправильности происходящего. Что-то не складывалось в головоломке его жизни. На разгадку же времени не оставалось.

В ту ночь ему приснилась птица. Она сидела, склонив на бок знакомую головку, и косила на него маленьким глазом, похожим на бусинку бисера. Вот только сидела она почему-то не на скамейке в родном парке, а в окружении сумасшедшего буйства красок. Вокруг, вдруг заметил старик, сидели такие же птицы, маленькие и нахохлившиеся. Птица молчала, но ее молчание было больше.

Наутро старик не открыл глаза. Он лежал, улыбаясь, и его уже не беспокоили ни мысли о сыновьях, ни тоска по молодой жене, ни тайна исчезновения птицы. Старик был мертв. Жизнь оставила его, пока он спал. Он заслужил это.

Почтальон в тот день кинул в его почтовый ящик целых два письма.