Есть на свете такое странное чувство под красивым названием – “ностальгия”. Ах, ностальгия, mon amour… Что сказать о тебе, как описать тебя, как донести до людей твою таинственную прелесть и твою боль?

Наверное, нет ни одного человека, который бы хоть раз в жизни не испытал ностальгии – по светлому прошлому, по беззаботной юности, когда все было просто и ясно – черное это черное, белое это белое, а серого не дано. Да мало ли какую ностальгию испытывают эти люди. А вот ностальгия ли это на самом деле? Как переводят это красивое слово, словно птица, прилетевшая не туда, забредшее и заблудившееся в нашем языке?

В какой-то момент я поняла, что для окружающих меня людей, ностальгия – это тоска по прошлому. По какому угодно прошлому, будь то счастливое детство, когда родители не ссорились, первая любовь, которая заполняет все твое существо, или последняя поездка на море, под высокое черное небо, полное звезд. Но это прошлое, которое было. Оно уже пережито, прочувствовано, пройдено. Об этом прошлом можно вспоминать, но к чему по нему ностальгировать?

Я не знаю уже, что тогда в моей жизни подтолкнуло меня к осознанию, что за красивым фасадом ностальгии прячется нечто, гораздо более страшное, чем тоска по прошлому. Ностальгия – это тоска по несбывшемуся. По тому, что могло бы быть, но не стало, не произошло, не исполнилось.

Что-то послужило толчком, что-то придало моим мыслям инерционное движение, и с тех пор жизнь стала другой. Она как бы исчезла. На ее место встала длинная, почти нескончаемая очередь мыслей о том, каким все могло бы быть, используй я шансы, данные мне, в теперь уже, казалось, прошлой жизни. Я не знала о каких именно шансах шла речь в моем воспаленном мозгу, какие повороты и тропинки я проигнорировала и пропустила. Я и представить себе не могла, какой именно стала бы моя жизнь, но в болезненном бреду четко понимала, что что-то не сбылось в моей жизни.

Несбывшееся окружало меня повсюду, окутывало своим липким туманом, обнаруживало себя в самых потаенных уголках сознания, о существовании которых я и сама не подозревала. Я намеренно не говорю здесь о несбывшемся в моей душе, потому что всегда внутренне напрягалась, когда вокруг меня заводились философские беседы о душе. То ли моя собственная душа была для меня чем-то личным и сокровенным, и не хотелось обсуждать ее наличие и характеристики с кем-либо, в том числе и с собой. То ли семена прагматизма и рациональности, заброшенные в меня в глубоком детстве, наконец проросли и давали о себе знать столь традиционным способом как отрицание души как таковой. Несбывшееся, таким образом, было в моем сознании.

Иногда я задумывалась над тем, каким именно было это несбывшееся, какие именно события подстерегали меня за углом, какой именно была бы сейчас моя неудавшаяся и никчемная строгому взгляду критика жизнь. Но пятиминутного размышления, а вернее, погружения в абсолютно иррациональные грезы было достаточно, чтобы понять насколько пошлым было подобное времяпровождение. Нет, в мыслях моих не было ничего пошлого, пошлого в том смысле, который принят в обществе. Как и ностальгия, пошлость потеряла со временем свой первоначальный смысл, оставив за собой лишь второстепенное, залапанное миллионами грязных рук, значение. Но это, впрочем, уже отдельная история.

Итак, я тосковала по несбывшемуся, снедаемая болезнью ностальгии. Болезнь съедала меня по частям, изнутри. Как всякая болезнь, она протекала неравномерно, но с пугающей периодичностью. У меня бывали приступы горячечного исступления, когда я начинала метаться по городу, по забытым местам своей жизни, в надежде найти хоть какой-то знак из прошлого, который позволил бы мне встать на след несбывшегося и накинуть на него сеть, когда оно прилетит на зов моего манка, как птица на зов птицелова. Бывали в течении болезни и периоды облегчения, когда я почти смирялась с потерей и пыталась предпринять меры, чтобы предотвратить повторение сожалений в будущем. В эти дни я была почти нормальным человеком, и лишь лихорадочный блеск вечно ищущего в моих глазах выдавал во мне больного.

Но хуже всего мне было, когда в уже ставшем привычным течении болезни, наступал кризис. В эти дни я запиралась дома и металась в четырех стенах, снедаемая почти осязаемой тоской. В эти редкие, но страшные дни мне казалось, что несбывшееся было настолько прекрасно, что жизнь без него не имеет уже никакого смысла. Теперь, когда ностальгия оставила меня, и я смотрю на события тех дней с грустной улыбкой, мне остается только удивляться, что в минуты кризиса я не предприняла ни одной попытки просто уйти из жизни. Теперь я знаю, что уже тогда я слишком любила жизнь, чтобы обменять ее, пусть даже неудавшуюся, по моему мнению, на некое эфемерное несбывшееся. Кто-то или что-то хранило меня в моей борьбе с ностальгией. Борьба с ностальгией звучит странно, неправда ли? Ведь для большинства окружающих нас людей, ностальгия – это тихое, светлое чувство. И эти записки – вовсе не попытка разубедить весь свет и ополчить его на борьбу с тоской. Зачем? Ведь я не выдаю рецептов по излечению от этой болезни. Их и нет. И они есть. Людей, способных тосковать по несбывшемуся, а не по прошедшему, мало. А рецептов еще меньше. Ведь есть и такие, что не излечиваются от этой болезни никогда. Есть и те, кто решительно порывает с жизнью, которая перестала иметь для них смысл. Есть и те, кто, как и я, выздоравливает. И все они в чем-то правы. Ностальгия со временем превращается в сладкий наркотик, отказать себе в котором некоторые просто не в силах. Кризисы бывают действительно страшны, и тогда тоска перевешивает чашу весов жизни, и кто мы такие, чтобы судить. Выздоровление болезненно и трудно, но это благодарный процесс. Но об этом чуть позже.

Вернемся к моим запискам. Я начала делать пометки на полях своей истории болезни еще в те дни, когда мне казалось, что ностальгия поселилась во мне навсегда. Это были отрывочные описания моих ощущений и мыслей, и я записывала их исключительно для того, что бы хоть как-то занять свои руки и отвлечься от своей тоски. В те дни мне и в голову не приходило, что тоска эта в какой-то момент оставит меня, и эти черновые заметки, из которых я сейчас и составляю свои записки, будут единственным напоминанием о том, что я перенесла. Сегодня, когда я перечитываю их, меня наполняет легкая грусть и жалость к себе – такой маленькой и беспомощной перед мрачной тоской. Но это чувство быстро проходит, ибо я знаю, что жалость к себе – удел слабых духом, среди которых я уже побывала и к которым не хочу возвращаться.

Я бы могла продолжать свой рассказ еще долго, с каждым написанным словом вспоминая новые подробности своего заболевания. Но мне кажется, что это ни к чему. Это не нужно уже ни мне ни читающим эти сумбурные записки. Достаточно сказать, что я избавилась от власти несбывшегося, от тоски по несостоявшемуся, от ностальгии. В какой-то момент я поняла, что пока я тоскую по тому, что уже не сбылось, мимо меня проходит жизнь и события, которые не сбылись еще и о которых мне тоже предстоит тосковать.

Я проснулась другим человеком и никогда уже больше не засыпала, боясь во сне пропустить что-то важное. Я научилась не сожалеть о несбывшемся. И лишь иногда, в тихие осенние ночи вы можете увидеть меня у окна, напевающей себе под нос “ностальгия, mon amour…” Но вы, наверное, не обращаете внимание на подобное мелочи – мало ли в Москве людей, напевающих себе что-то под нос, глядя в темное окно?..