Теперь уже и не помню точно, почему я оказался на этой станции метро, на другом конце города, в тот достаточно ранний час. По-моему, я учился неподалеку, но это, впрочем, очень скоро стало неважно, потому что институт я забросил через месяц, потеряв к нему остатки интереса. Обычный день, которыми так полон городской январь, стал для меня откровением, заставив меня забыть о том, что до этого момента, в свои неполные 18 лет, я ощущал себя королем мира, господином каждого своего момента, гордым носителем ярлыка “золотая молодежь”.

До сих пор удивляюсь, как я разглядел ее в суматошной сутолоке метро “ВДНХ”, заполненного людьми, успешно отоварившимися всевозможными, полезными товарами на рынке с одноименным названием, а также их менее удачливыми собратьями, которым только предстояло штурмовать бастионы всеобщего благополучия. Она была очень непохожа на толпу с коробками, пакетами и тупой целеустремленностью в глазах. Она даже двигалась как-то по-другому, не напролом, а огибая, лавируя в людских потоках, уходя от неминуемых столкновений.

Метро приняло нас в свои объятья, и теперь мне оставалось только не терять ее из виду, следуя за рыжей копной волос, как за маяком. Первые несколько остановок она не замечала меня, и я воспользовался шансом, чтобы рассмотреть ее поближе. От нее веяло чем-то нездешним. Я намеренно говорю “веяло”, хотя в те времена я знал это слово только понаслышке, потому что все другие слова не могут в точности передать того ощущения, которое захватило меня. С апломбом коренного москвича, я отметил, что она приехала в Москву недавно, иначе, откуда этот мимолетный, но внимательный интерес, с которым она осматривал окружающих? В ней не было еще той нелюбви к общественному транспорту, который у москвичей в крови с раннего детства, и который накладывает на их лица вечный отпечаток угрюмости и отчуждения, который они часто забывают снять, даже приходя домой. Итак, москвичкой она не была. Но не было в ней ни зажатости провинциалки, ни ее же отчаянной бравады, за которой многие пытаются спрятать свой страх. Она просто была сама по себе, а все остальное, люди, толкучка, запахи, даже реклама в метро, было ее фоном, который она была вольна в любую минуту сменить.

Между тем очередь мимолетного взгляда дошла и до меня. Я почувствовал себя пятиклассником, пойманным перед скважиной на двери в женскую раздевалку. Но она лишь оглядела меня с интересом, усмехнулась неведомой мне шутке и стала пробираться к выходу. Только теперь я понял, что уже проехал пересадочную станцию, и что мне предстоит сделать выбор: возвращаться или, следуя некой логике, которая завела (а скорее, довезла) меня сюда, продолжать путешествие. Я был не готов расстаться с маленьким чудом, которое подарил мне этот сумасшедший город, и я продолжил свой (и ее) путь, вверх по ступенькам, через длинный коридор перехода, еще раз вверх и на платформу, в ожидании поезда. Боясь наткнуться на ее насмешливый взгляд, повинуясь неписаным правилам своего окружения, я был вынужден изображать из себя невольного попутчика, стремящегося в том же направлении, что и она.

Подошел поезд. Мест не было, и мы оказались нос к носу в дверях вагона. Деваться было некуда, только бежать на следующей же станции. Обдумывая план отступления, я нечаянно поднял глаза и заметил, что на этот раз она в упор разглядывает меня, словно отвечая на мой немой вопрос. Я почувствовал себя как под микроскопом, в лаборатории ученого, который с мягкой усмешкой рассматривает очередной ценный экземпляр. Почему-то в ценности своей я ни на минуту не усомнился, хотя как оказалось потом, ценными экземплярами она считала абсолютно всех, кто попадал в ее эклектичную коллекцию человеческих индивидуумов.

Воля к побегу исчезла сама собой. Подняв глаза в очередной раз, я обнаружил, что она продолжает свое увлекательное занятие. И тут я понял, что она уже знает про меня все, прекрасно понимает все мои уловки, но пальцем не двинет, чтобы помочь мне, забавляясь ожиданием. И я, считавший себя салонным мастером ни к чему не обязывающих знакомств в метро и за его пределами, стоял напротив, находя в себе силы лишь подыгрывать ее ожиданию, не делая шага ни в сторону, ни вперед, ни назад. Ее интерес грел мое самолюбие, и я страстно, почти физически ревновал, когда она отвлекалась, чтобы рассмотреть других пассажиров вагона.

Мы вышли на станции метро “Университет”. Следуя за ней метрах в десяти, я чувствовал себя персонажем плохо поставленного шпионского фильма, в котором зрителю с самого начала ясно, кто главный герой сюжета, кто – неудачник-шпион, и чем все дело закончится. А она все шла вперед, мимо зданий университета, не сворачивая, и лишь иногда лукаво оглядываясь, чтобы проверить, следую ли я за ней. А что мне еще оставалось делать? И я шел, в глубине души даже не рискуя задать себе вопрос, чем все это кончится.

Наконец она свернула во двор кого-то института и зашла в здание. Такого поворота я не ожидал. Что это было: насмешка, попытка наказать меня за излишнюю нерешительность, стремление избавиться от моего назойливого присутствия или реальная необходимость, конечная цель нашего совместного, долгого путешествия? Оказавшись в одиночестве посередине открытого двора, я чувствовал себя разоблаченным агентом охранки, который больше не может изображать случайного прохожего. Впечатление усиливалось от того, что в одном из больших окон я увидел все ту же рыжую копну волос и насмешливое лицо (или насмешка только привиделась мне?) словно ненароком мелькнувшие за занавеской. Полагаю, весь институт разглядывал меня из своих окон, гадая, чьим сыном или студентом я являюсь и что делаю на холоде. А она все не выходила.

А я стоял. Мысль уйти исчезла сама собой, осталось лишь невнятное, непонятное, но от этого не менее сильное ощущение того, что жизнь моя меняется от этой несбывшейся встречи. Некие принципы и мироощущения, до этого казавшиеся незыблемыми, таяли на глазах, как слабый снег, срывавшийся с неба лишь для того, чтобы исчезнуть, не достигнув земли.

Не знаю, сколько я простоял перед зданием, но, наверное, немало, судя по ее удивленному виду. Спустившись по ступенькам, она еще раз взглянула на меня, и я заметил в ее глазах огонек прежнего, охотничьего интереса. Она словно ждала, что жертва, попавшая на ее крючок, сама сделает последний шаг, чтобы попасть в силки. Теперь, вспоминая тот момент и зная то, что знаю сейчас, я не могу понять, почему мне на ум пришла ассоциация с охотником и жертвой. Она никогда и никого не ловила, люди сами делали тот шаг, что отделял их.

И я хотел сделать этот шаг. Хотел, но не мог. Удивленно усмехнувшись, она пошла к воротам, а я вновь последовал за ней, храня положенную дистанцию. По дороге к метро, она позволила мне обогнать себя, словно давая последний шанс сорваться с крючка, остановившись поговорить со знакомым. Помню внутреннюю обиду от того, что все мои мысленные выкладки по поводу ее непринадлежности к этому городу оказались неверными. Обрушился еще один бастион моей уверенности в себе.

Обогнав ее, я шел, движимый обидой и благодарностью, с одной лишь целью: попасть в метро и раствориться в толпе таких же, как я, исчезнуть, пока есть шанс. Пусть ей тоже будет обидно, что добыча ушла от нее. Но я не уехал, а остался ждать ее возле входа в метро, собирая в себе последние силы для первого вопроса.

Я поехал провожать ее домой, до станции метро “ВДНХ” и целый вечер просидел у нее дома, в съемной квартире с видом во двор, на мам с колясками и детей с мячами. Она многому могла научить меня, но передала мне лишь маленькую часть своей странной житейской мудрости. У нее была какая-то страшная болезнь, и на следующий день она уехала лечиться в другую страну. Уехала и не вернулась. И я до сих пор верю, что она не умерла, а просто осталась там, чтобы продолжить пополнять свою коллекцию человеческих бабочек.