Несмотря на странные, и порой диковатые предания, окружавшие это место, рыцарей-храмовников в Храме не водилось. Не дошли Каменщики до этих мест. Что поделать, если в своих походах они не очень-то смотрели на восток, а если и смотрели, то Восток ограничивался для них стенами Царьграда. Зато были другие, которые смотрели только на запад, и в поисках своих неизвестно чего, дошли и до Храма. И дальше пошли, оставив, впрочем, Храм нетронутым. Быть может, он поразил вечных кочевников, привыкших к своим невысоким палаткам, своими размерами, своей высотой, своей каменной мощью. А быть может, у них просто не было времени на подобные мелочи, ведь дальше, на западе, их ждало еще бесчисленное множество храмов.

Храм остался нетронутым, но что ему было до этого. Исчезли люди, которые приходили к нему каждый день, наполняя его разноцветным многоголосьем и запахами нездешних трав и словами нездешних молитв. Исчезли художники, трудившиеся над его стенами, изображая на его стенах лица неведомых им святых. Остались лишь старейшины, в знак уважения погребенные в его стенах, но с ними было скучно, ибо они утратили смысл жизни и умение говорить и восхищаться им, таким молодым еще, таким статным, таким прекрасным и святым.

Он был первым в этих землях, где его окружали лишь горные склоны, поросшие буками и городское поселение у подножья. От буков исходил запах вечности, который он так любил, и который, как ему казалось, так приличествовал этим стенам и духу, который был в них заключен. Вечность занимала его даже больше, чем первоначальное предназначение. Суровый вид его стен должен был пробуждать в верующих страх перед новым божеством, которого приняли жители этих мест. Но солнечные блики, пробивавшиеся через узкие окна под крышей освящали (да-да, именно освящали) это место, и, освящая и освещая одновременно, уводили мысли в другом направлении. Мысли верующих непроизвольно обращались не к близкой расплате за грехи земные, а к теплой и равнодушной вечности, которой были полны холмы вокруг, и река, и сам Храм.

Храм, построенный для того, чтобы приходящие в него люди усмиряли свою гордыню перед лицом всемогущего и всепрощающего Бога, сам был источником этой гордыни. Горделиво и свысока посматривал он на городские постройки в долине, живущие и без него полной жизнью. И на склоны, возвышавшиеся над ним, он тоже смотрел горделиво, ибо верил, что заслужил право быть снисходительным. Его строили много лет, стену за стеной, пока не увенчали его стены величественным в своей простоте византийским куполом. Он знал, что он творение рук человеческих, и это ставило его на ступень выше первозданного буйства природы вокруг.

Именно эта гордыня и стала причиной его падения. После того, как мимо прошли кочевники, оставив в запустении целый город, он оказался в одиночестве. Спустя год, с гор, где он прятался в пещере, к нему спустился единственный оставшийся в живых монах. Но испытания подкосили этого, ставшего в мгновение стариком, служителя их общего Бога. Недолго он возносил молитвы, напоминая Храму о его первоначальном предназначении. Однажды утром он просто не пришел, и лишь много позже, птицы, которые уже начали вить в его башнях гнезда, рассказали ему о мертвом человеке, которого они нашли по дороге к Храму.

Дни проходили за днями, складываясь в месяцы и годы. Годы складывались в столетия, и вскоре он потерял им счет. Он стал забывать, зачем был построен. Исчезли из памяти запахи благовоний, звуки молитв, и лишь в глубине своей он ощущал неуспокоившиеся кости старейшин несуществующего города. Его строили на века, и он был еще полон сил и жизни, но уже разрушались стены, зарастали травой скаты крыш, тускнели и исчезали фрески под куполом. Теперь его гостями были лишь птицы, полюбившие его своды, да лисицы, забегавшие, когда дождь заставал их в поле.

Так пролетело несколько столетий. Годы, плывшие раньше медленно и спокойно, теперь бежали мимо, как будто их несли воды горной реки. Так же бывает и с людьми. В детстве нам кажется, что каждый прожитый год – длиною в жизнь, и совсем незаметно для нас плавная река времени убыстряет свой бег, и вот уже годы несутся мимо нас, как игрушечные лошадки на потерявшей управление карусели. Он старел, и город у его подножия уже был сокрыт от любопытных глаз травой и полевыми цветами. Лишь кое-где виднелись стены особенно высоких зданий, да очертания астрономического круга проглядывали среди кустов дикого шиповника. Ничто и никто не нарушали его покой, кроме странных одиноких всадников, и он мог предаваться размышлениям о сущности бытия.

Он не знал, конечно же, о существовании рыцарей-храмовников, но ведь и мы не всегда можем облечь в слова наши знания. Что-то в глубине его говорило, что есть люди, которые смогут по достоинству оценить его простую и суровую красоту, которые не упрекнут его за годы, проведенные в горделивых размышлениях над сущностью происходящего, которые будут возносить в его стенах молитвы своему суровому Богу. Где эти люди, в каких землях затерялся их след: этого он не знал. Но ждал их через века, как девушка ждет своего возлюбленного, обещавшего вернуться с войны. Как и девушка, он не верил, что подобному обещанию, даже если оно никогда не было произнесено, можно изменить.

А стены зарастали мхом, вокруг плодились папоротники, и солнце все реже заглядывало в его узкие окна, тщетно пытаясь пробить лиственный заслон буков, над которыми он в свое время насмехался. Буки выросли, превратившись в мощных великанов, и не утруждали себя ненужными спорами. Они и так знали, что спор выиграли они. Храм, дитя рук человеческих, рассыпался и хирел без родительской заботы, а они, всегда готовые полагаться только на себя, дети буйной природы, росли и набирались сил изо дня в день.

И Храм тоже понимал, что битва, которой не было, проиграна. И что Храмы, также как люди и деревья, умирают. Медленно, гораздо медленнее, чем того хочется. Потому что он устал. Он устал спорить с Богом, он устал меряться силами с вечностью. Он хотел только покоя. А покоя все не было. Годы текли, как потоки талой воды с гор, и вокруг снова появились люди. Но это были другие люди. Им не нужен был Бог, и не нужна была вечность. Они жили ради дня сегодняшнего, и Храм, который давно уже привык мерить время на годы и столетия, не поспевал за ними. Иногда к нему приходили маленькие люди, которых называли “дети”, и тогда в его стенах раздавалось гулкое эхо их быстрых шагов и непонятных перекличек. Иногда они приносили с собой краску и оставляли на его стенах непонятные надписи. Но их голоса не были похожи на то стройное многоголосье, которое он слышал столетия назад. И картины, что оставались на его стенах после их ухода не были похожи на те суровые и аскетичные, но по-своему прекрасные образы, над которыми трудились художники.

Храм состарился, и его гордыня уступила место мудрости. Но разделить эту мудрость было не с кем. Птицы прилетали и улетали слишком быстро, он не успевал даже построить свою мысль в стройное, как его стены, предложение. Деревья по-прежнему хранили обиду. Люди, самые близкие и понятные, приходили и уходили, не задерживаясь в его стенах. И Храм продолжал хранить молчание.

Он до сих пор стоит там, на излучине реки. Вокруг него холмы, заросшие вековыми деревьями. У его подножия расстилаются останки сильного и богатого города, который когда-то, много лет назад, оказался на пути у кочевников, спешивших на запад. Его стены разрушаются, но по-прежнему прекрасны и стройны. Его купол зарос мхом и птичьими гнездами, но и он поражает случайного путника своей величественной красотой. Он ждет того, кто придет к нему за мудростью. И, может быть, он дождется.