Рассказ

Позже, когда он подрос, он решил, что людей на земле не было уже много поколений. Сказки, которые он читал, были написаны давным-давно последними “апостолами”, которые в порыве откровения пытались предупредить идущих впереди об опасности, поджидавшей за углом. В своих описаниях сказочники были нарочиты, стараясь акцентировать опасность, испугать так, чтобы стало действительно страшно.

И дети, которым читали эти книги, действительно боялись и видели обратную изнанку окружавшего их мира, но были слишком малы, чтобы бороться с чудовищами, которые скрывались за каждым лицом, каждой улыбкой, каждым взмахом ресниц или движением рук. А потом они вырастали и забывали откровения и вот уже и бывшие дети превращались во взрослых призраков с чудовищной внешностью, и читали своим детям все те же сказки. А сказочники тем временем умирали, сломленные временем и чувством невыполненного долга, и вот уже несколько поколений в мире царствовали наваждения.

Повзрослев, он понял именно это. Страшные лица собиравшихся вокруг него чудовищ были не более чем нарисованная его детским восприимчивым воображением фантазия. Сомнений в том, что люди вокруг были не более чем наваждения, не возникало. Но теперь он понимал, что наваждения могут принимать любую форму, которой ему вздумается их наградить. Поэтому он представлял их себе в виде небольших серебристых облаков – эта нейтральная и по-сказочному добрая форма хоть как-то мирила его с действительностью.

Попадались среди наваждений и такие, что не хотели мириться с той формой, что он пытался одеть на них. Они по-прежнему, как в детстве, подстерегали его из-за углов, ощерившись пастями каких-то мифологических чудовищ. Очевидно, они черпали силу из каких-то неведомых и закрытых для остальных источников. Определить эти источники было ему не под силу.

А наваждения, тем временем жили обычной жизнью: ссорились и влюблялись, рожали детей, которые с годами (последнее время, все раньше и раньше, уже совсем в нежном младенческом возрасте) становились наваждениями, звонили ему по телефону и мило болтали о пустяках. Иногда он даже завидовал им, их невыносимой легкости бытия, той детской, наивной игривости, с которой они шествовали по жизни, не задумываясь над тем, что окружает их. Ему не нравилось быть избранным. Его знание давило на него, прижимало его к земле, в то время как вокруг летали беззаботные серебристые облака, которым казалось, что они – люди.

Как-то раз он посмотрел фильм, в котором рассказывалось о том, что происходило вокруг него. Там тоже был мир наваждений, извечно моделируемой реальности, которая не имела ничего общего с истинным положением дел. Правда, там во всем был замешан какой-то непонятный компьютер со странным названием “Матрица”, который на самом деле был абсолютно не при чем. Это он знал точно, потому что компьютеры были такими же наваждениями, ничем не хуже, но и не лучше так называемых людей. И все же, если отбросить мелкие детали, вызывавшие у него непонимание, фильм был про него. Ему показалось, что создатели фильма подслушали его самые сокровенные мысли, которые он научился скрывать даже от самого себя. Это был сигнал, пока еще непонятый и нерасшифрованный, но живой, трепещущий, призывающий к действию.

На следующий день он вновь отправился в кино, полный решимости раскодировать послание неведомых “коллег по несчастью”. Напряженно вглядываясь в экран, стараясь не упустить ни малейшей детали, он вдруг зажмурился от осознания провала, который отдавался в нем физической болью. На экране были все те же серебристые облака наваждений. Откровения не получилось.

Фильм стал хитом, и еще много месяцев спустя он морщился как от зубной боли, слушая, как окружавшие его повсюду фантомы увлеченно обсуждают идею того, что вот они-то, конечно, самые, что ни есть настоящие, а вот окружающие – не более, сем плод воображения. Смешное и странное слово матрица превратилось в своего рода пароль, и от этого становилось тошно.

С тех пор счет пошел не на годы и месяцы, а на дни. С каждым днем тяжелая ноша его никчемного (теперь он понимал, что знание, которым не с кем поделиться, абсолютно бесполезно) знания давила его все больше. Он все чаще вспоминал детство, когда понимание окружающего мира поднимало его в собственных глазах, вспоминал тот момент, когда, чрезвычайно гордясь собой, присвоил всем окружавшим его наваждениям форму серебристого облака. В тот период своей жизни, он зачитывался сказками “Тысячи и одной ночи” и ему показалось чрезвычайно интеллектуальной шуткой придать наваждениям форму своего любимого фантома – джинна, придуманного великими арабскими сказочниками.

Теперь эти жалкие потуги на превосходство казались ему смешными. Чем больше он понимал, тем хуже себя чувствовал. А разве абсолютное знание заслуживает того, чтобы за него платили стремительно ухудшающимся самочувствием?

Он судорожно искал выход, чувствуя, что времени остается катастрофически мало, что выход уже сам ищет его. Он не знал, что произойдет, когда время истечет, но неизвестность отталкивала его, инстинктивно вызывая по-детски необъяснимый страх. Жизнь сплющивала его, превращая в наваждение совсем другого рода. Он чувствовал, как на него надвигается неумолимый каток, готовый превратить его в плоскую двухмерность. Самым ужасным, как ему казалось, было, то, что этот каток вызвал он сам. “Ты стал слишком умным” – злорадно звучал голос в его голове. Чей голос? Так стучится в дверь судьба, вспомнилось ему. Пошло, но как же верно.

Дни сменяли дни, неумолимо приближая каток. Он уже ощущал его равнодушную тяжесть каждой клеткой своего тела. И тогда он решился.

На следующий день он проснулся рано. Ему было необычайно легко и свободно. Легкий ветер вынес в окно спальни маленькое серебристое облако – на свет родился еще один джинн.